Мы много рассуждаем о справедливости, но объяснить, что это, мало кто может. В 2018 году создатели словаря Merriam-Webster назвали «справедливость» главным словом года вместе с «национализмом» и «пансексуалом». Они дали ей такое определение: «Справедливость — это поддержание или управление тем, что является справедливым, особенно благодаря беспристрастному урегулированию конфликтов и назначением заслуженных наград и наказаний». Нам это всё еще кажется непонятным, поэтому давайте попробуем разобраться, что такое справедливость, с помощью детской считалочки и философии.

Уже с Античности философы поняли, что справедливость касается всех сфер нашей жизни, как общественных и важных вроде системы правосудия и гражданских прав, так и повседневных (кто сегодня платит за пир с Платоном?). А потому и назвали ее самой главной добродетелью, подчиняющей себе три другие — мудрость, мужество и умеренность, — которым должны следовать не только отдельные люди, но и государства.

«По-моему, кроме тех свойств нашего государства, которые мы рассмотрели, — его рассудительности, мужества и разумности — в нем остается еще то, что дает возможность присутствия их там и сохранения. И мы утверждали, что остаток, после того как мы нашли эти три свойства, и будет справедливостью».

— Платон, «Государство» (433с)

Впрочем, определить этот «остаток» не так уж легко. Мы часто говорим о справедливости в разных контекстах, забывая уточнить, что конкретно имеем в виду. Справедливость — это умение поступать правильно, несмотря на личную выгоду? заслуженно наказать преступника, несмотря на обиду? решить проблему голода? поставить честную оценку за экзамен?

«Мы делили апельсин. Много нас, а он один»: как поступить справедливо?

Часто первый вопрос, который приходит в голову, когда мы думаем о справедливости: как правильно поделить между людьми разные блага (как материальные, вроде денег или еды, так и нематериальные, вроде равного доступа к образованию или свободы слова). Какая будет честная зарплата; допустимы ли богатство и бедность; стоит ли вводить безусловный доход; как обеспечить всем равное образование и возможно ли это вообще; как бороться с дискриминацией; можно ли брать плату за чистую воду и воздух — всеми этими вопросами занимается распределительная (иногда ее называют дистрибутивной) справедливость (distributive justice), которая объясняет:

1) что,

2) как

3) между кем мы будем делить.

Например, апельсин из той самой детской считалочки можно делить по-разному, и от нашего решения будет зависеть, какое общество мы строим и что будем считать в нем справедливым.

Вариант первый: делим апельсин поровну

Обычно с апельсином мы поступаем просто: даем всем одинаковое количество долек и не паримся философскими вопросами. Такое решение кажется легким и понятным, его часто применяют и для решения более сложных вопросов: все люди равны, а потому пусть всем всё достается одинаково. Такая справедливость руководствуется принципом равенства, которого мы придерживаемся в вопросах гражданских прав: например, когда утверждаем, что женщины равны мужчинам, а потому стоит бороться с гендерной несправедливостью.

Что не так?

Хотя принцип равенства отлично действует в некоторых случаях (например, в борьбе против расовой, гендерной и прочей дискриминации), он сталкивается со множеством проблем в других ситуациях. Например, когда мы задаемся вопросом, а нужно ли нам экономическое равенство или стоит ли платить всем одинаковую зарплату. Где в таком мире место для индивидуальности и развития? Следование принципу равенства может привести к «уравниловке», в которой не учитывается, что у меня может быть аллергия на апельсины и лучше бы мне дали вместо этого пару лишних яблок.

Вариант второй: отдаем апельсин тем, кто заслужил

Поделить апельсин справедливо можно, подсчитав усилия тех, кто работал, чтобы его вырастить. Больше долек — тому, кто поливал его каждый день, меньше — тому, кто ухаживал за деревом всего пару раз в неделю.

Такая справедливость руководствуется принципом заслуг (desert-based principle): приложивший больше усилий должен получать больше тех, кто ничего не делал. Например, зарплаты зависят от этого принципа: тот, кто имеет бóльший опыт работы и занимается более сложным трудом, получает больше денег, чем те, кто выполняет неквалифицированную работу. Это кажется нам вполне справедливым.

Что не так?

Проблемы этого типа справедливости начинаются, когда он сталкивается с реальным миром, где уже существует неравенство: мне может не повезти, и я могу родиться в холодном климате, где попросту не растут апельсиновые деревья, или мои родители не смогли обеспечить мне достойное образование по апельсинологии, а потому я не получила хорошую работу. А еще я могу быть ужасным садоводом, но отличной писательницей, вот только в этом воображаемом апельсиновом обществе мои таланты никому не нужны, а значит, и апельсинов мне не достанется.

К тому же философы, которые поддерживают справедливость, основанную на заслугах, спорят между собой, как эти самые заслуги измерять:

британский философ Дэвид Миллер предлагает распределять блага по вкладу, который работники внесли в общий продукт. Апельсин следует отдать непосредственно тому садовнику, кто занимался тем самым деревом, с которого этот апельсин сорвали.

с ним не соглашается современный польский философ Войцех Садурски, который, наоборот, считает, что усилия важнее результата. А потому нам не нужно знать, кто вырастил конкретно это дерево, важнее понять, кто больше всех работал в апельсиновом саду — ему-то и достанется большая часть апельсинового урожая.
современный австралийский философ Джулиан Ламонт спорит с обеими позициями и предлагает давать больше апельсинов тому, кто больше всех потратился на апельсиновый сад — необязательно в денежном эквиваленте. Можно измерить, например, кто потратил больше времени или даже здоровья, и наградить его соответственно.
Вариации справедливости, основанной на заслугах, кажутся справедливыми в экономической системе, но в современном демократическом обществе мы вряд ли захотим, чтобы нас допускали к выборам на основе достижений (хотя раньше это считалось вполне нормальным, и во многих культурах только богатые и образованные мужчины могли голосовать).

Вариант третий: помогаем нуждающимся

Еще один вариант поступить справедливо — дать больше апельсиновых долек тому, кто в них нуждается. И совершенно неважно, как много он работал. Если моему соседу Пете нужны апельсиновые дольки, чтобы выздороветь, или даже просто потому, что он любит их больше, чем я, то кажется справедливым отдать бóльшую часть ему.

Такая справедливость основывается на принципе нужды (need-based), и к ней часто обращаются, когда пытаются решить проблемы голода и бедности. Мы хотим помогать страждущим, и кажется справедливым, что если кому-то не хватает еды или доступа к образованию, то мы пытаемся эту нехватку восполнить.

Что не так?

Проблема, на которую натыкается этот тип справедливости, — это критерий нужды. Все люди разные, и всем нужны разные вещи в разном количестве. Кто-то нуждается в свежей еде, а кто-то — в макбуке последней модели. Если измерить их нужду, вполне можно обнаружить, что второму ноутбук будет-таки нужнее и сделает его более счастливым, чем первого — еда. Значит ли это, что справедливее будет потратиться на макбук, а не на еду?

С похожей проблемой сталкивается и утилитаризм — философская теория, которая считает справедливым всё то, что ведет к максимизации всеобщего счастья. Как измерить нужду? И как измерить счастье? Если мой сосед Петя будет счастливее, чем я, когда получит больше апельсинов, утилитаристы их ему и отдадут.

Таким образом, философия утилитаризма допускает страдание, если оно ведет к счастью для большинства. Но так ли это справедливо — заставлять меньшинство страдать ради благополучия части общества, пускай и бóльшей?

Вариант четвертый: спрашиваем Джона Ролза

Если ни один из вышеперечисленных способов поступить справедливо не устраивает, а поделить апельсин всё-таки хочется, можно обратиться к одному из самых обсуждаемых политических философов ХХ века, Джону Ролзу. Он придумал собственную теорию распределительной справедливости, основанную на двух принципах:

«во-первых, каждое лицо (person), принимающее участие в какой-либо практике, или находящееся в сфере ее воздействия, имеет равное право на наиболее обширную свободу, совместимую с такой же свободой для всех остальных;

и, во-вторых, неравенство допустимо только в том случае, если разумно ожидать, что оно будет выгодно для всех и при условии, что то общественное положение и те должности, с которыми оно связано или из которых оно вытекает, являются доступными для всех».
— Джон Ролз, «Справедливость как честность»

Проще говоря, Ролз попытался соединить принцип равенства и принцип справедливости, основанной на заслугах. Все люди равны и должны иметь одинаковый доступ ко всем благам. Однако неравное распределение этих благ допустимо, если оно выгодно большинству и помогает развитию общества, ведь те, кто получали больше, добились успеха благодаря своим способностям и помогли сделать общество лучше для всех.

На примере с апельсином (и очень упрощенно) это означает, что в идеале апельсин хорошо бы поделить между всеми поровну. Но. Если кто-то работал больше всех в апельсиновом саду или изобрел какое-то новое средство, помогающее выращивать апельсины быстрее, то он вправе получить больше апельсиновых долек. Ведь, в конце концов, это он потом будет работать лучше, а значит, всё общество только выиграет от этого и получит бóльший урожай апельсинов. Таким образом, Ролз допускает неравенство, если оно выгодно и тем, кто меньше всех получает.

В книге «Теория справедливости» Джон Ролз утверждает, что большинство людей рационально предпочтет именно такую систему справедливости, если они окажутся в ситуации, где никто ничего не знает о своем нынешнем социальном статусе и о статусе других людей, — или, говоря словами Ролза, все наденут так называемую вуаль неведения. В таком «естественном» состоянии, где все люди по-настоящему равны между собой и не имеют вообще никаких привилегий — ни денег, ни таланта, ни даже склонностей к риску или оптимизму, — все согласятся с тем, чтобы в будущем справедливом обществе у всех был равный доступ к благам.

Однако все так же вполне рационально не захотят и полной уравниловки, ведь тогда какой смысл развивать таланты и что-то делать? А потому небольшое неравенство оправдано, ведь те, кто заслуженно будет получать больше, также будет делать и жизнь всего общества лучше. И даже те, кто в итоге получит меньше всех, всё равно получит больше в сравнении с обществом, где будет полная уравниловка, которая никого не мотивирует развиваться.

Вариант пятый: спорим с Ролзом и спрашиваем всех остальных

Теория Ролза породила лавину критической литературы и дальнейших исследований справедливости. «Отныне политические философы обязаны либо работать в рамках теории Ролза, либо объяснять, почему они этого не делают», — заявил современный американский философ Роберт Нозик и принялся спорить с Ролзом, утверждая, что его теория ограничивает личную свободу. Ведь если на моем таланте выращивать отборные апельсины паразитируют менее способные садовники, и государство к тому же вынуждает меня часть апельсинов им отдавать (пусть даже я получаю больше, чем они), то это не так уж и справедливо.

Известный американский философ Майкл Сэндел тоже не согласен с Ролзом, но по другому поводу: он считает, что мы не способны представить себе то самое «естественное» состояние, где все равны. Ведь даже надев «вуаль неведения», в реальной жизни мы всё равно остаемся мужчинами или женщинами, остается культура, в которой мы росли, и другие факторы (вроде отношений с другими людьми и наших черт характера), которые неосознанно влияют на нас.

А потому справедливость имеет свои пределы. Возможно, нам стоит строить общество, в котором справедливость не занимала бы главенствующее положение среди других добродетелей. Проще говоря, а почему вообще так важно делить апельсин справедливо? Почему бы не задаться другими вопросами, например, как поделить апельсин так, чтобы это сделало всех нравственными или улучшило отношения?

Современный американский философ Майкл Уолцер считает, что всё-таки задаваться вопросами о справедливости важно и нужно, вот только стоит помнить, что в реальной жизни всё зависит от конкретной ситуации. А потому ни к чему искать один-единственный критерий справедливости, если можно использовать разные принципы справедливости для разных ситуаций. В одном случае будет справедливо поделить апельсин поровну, в другом — отдать тому, кто его вырастил, а в третьем — самому голодному. Справедливость зависит от культуры и контекста, и нам лучше прекратить попытки искать одну-единственную справедливость и разрешить каждому обществу самому решать, что справедливо для него.

И хотя позиция Уолцера кажется привлекательной, с ним спорят те философы, которые выступают против релятивизма. Ведь если в одном обществе все апельсины отдаются самым красивым, потому что самые красивые захватили власть и установили такой закон, мы вряд ли захотим с этим согласимся.

А значит, поиски распределяющей справедливости продолжаются до сих пор. Этим активно занимаются современные политические философы.

Апельсин украден! Кто виноват и что делать?

Справедливость занимается не только дележкой. Мы вспоминаем о справедливости и когда хотим наказать нарушителей, которые незаконно присвоили себе блага. Обычно такие исследования называют исследованиями исправляющей справедливости (corrective justice).

Мы делили апельсин, а его украли. Преступника нашли, но каким же будет справедливое наказание?

Вариант первый: забираем у преступника такой же апельсин

Как насчет отобрать у нарушителя такой же апельсин? Это кажется справедливым: меня лишили апельсина — и я отберу у своего обидчика такой же апельсин.

Принцип талиона «око за око, зуб за зуб» известен с древнейших времен — это, пожалуй, самый первый вариант исправляющей справедливости. В какой-то степени он продолжает принцип равенства: если я лишилась апельсина и страдала из-за этого, то я хочу, чтобы мой обидчик страдал точно также и лишился того же.

Что не так?

Не всё можно компенсировать. Если апельсин можно вернуть, то возвратить утраченное здоровье или оживить убитого близкого человека невозможно. Да и не факт, что преступник будет страдать также, как и его жертва, даже если лишится того же. Измерять страдания, как и счастье, очень проблематично.

Вариант второй: идем в суд

Если отбирать апельсины кажется не очень справедливым решением, то можно отправиться в суд, где за кражу назначат штраф, принудительные работы или даже лишение свободы. Звучит справедливо?

Судебная система базируется на принципе, основанном на заслугах: каждый преступник получает то наказание, которое соответствует степени его вины. Только в отличие от принципа талиона наказание — это необязательно причинение преступнику точно такого же вреда, что он причинил жертве. Это не отбирание у него таких же апельсинов, а любое наказание, которое беспристрастный орган справедливости сочтет адекватным. Больше не жертва решает, как наказывать преступника в ответ, теперь этим занимается незаинтересованная сторона, которая и решит, что будет правильным наказанием.

Такое понимание исправляющей справедливости известно как ретрибутивизм, и многие философы права развивают эту теорию, популярную еще с XIX века. Например, философ Иммануил Кант так ее определяет:

«Итак, то зло, которое ты причиняешь кому-нибудь другому в народе, не заслужившему его, ты причиняешь и самому себе… Лишь право возмездия, если только понимать его как осуществляющееся в рамках правосудия (а не в твоем частном суждении), может точно определить качество и меру наказания; все прочие права неопределенны и не могут из-за вмешательства других соображений заключать в себе соответствие с приговором чистой и строгой справедливости».

— Иммануил Кант, «Основы метафизики нравственности»

Что не так?

Ретрибутивизмом до сих пор руководствуются многие системы правосудия, но его иногда критикуют за слишком жестокое отношение к людям. Например, философы-утилитаристы считают, что система правосудия не должна увеличивать страдания — а тут получается, что сначала жертва страдает от действий преступника, а затем и преступник страдает от системы правосудия. Кроме того, этот подход сфокусирован на наказании преступника, но не на помощи ему в исправлении — а значит, не заботится о предотвращении будущих преступлений.

Кроме того, ретрибутивизм неизменно сталкивается с проблемой обоснования смертной казни. Бывают ли преступления, для которых смертная казнь — единственное решение, или ее стоит отменить, потому что ничто (даже убийства сотни тысяч других людей) такого наказания не заслуживает?

Впрочем, вопрос смертной казни обсуждает любая теория исправляющей справедливости и ищет свои аргументы как за, так и против.

Вариант третий: отправляем преступника выращивать апельсины

Если вы согласны, что заставлять преступников страдать не очень гуманно, а лучше отправить их приносить пользу обществу, то читайте философов-утилитаристов. Они говорят, что наказания, которые фокусируются только на возмездии, — однозначное зло. Уж лучше строить систему правосудия так, чтобы справедливым считалось то, что приносит всем выгоду.

Например, можно наказать преступника, отправив его не в тюрьму, а на апельсиновую плантацию, где он возместит ущерб одного украденного апельсина, вырастив еще дюжину. Кроме того, можно задаться целью исправить нарушителя и помочь ему осознать свою вину, чтобы в будущем он больше никаких преступлений не совершал и не представлял угрозу обществу.

И вообще можно создать такую систему наказаний, которая настолько бы устрашала жителей общества, что все попросту побоялись бы совершать преступления.

Что не так?

Философы-утилитаристы так сильно фокусируются на всеобщем благополучии, что им приходится допускать наказание невиновного. Например, если его наказание послужит отличным примером для всех остальных, чтобы те поменьше нарушали закон, то утилитарист посчитает, что такое наказание принесет больше блага, чем страданий. Ну а то, что несправедливо пострадал один… Что же, нам всем приходится чем-то жертвовать.

Кроме того, утилитаристы в целом лояльно относятся к смертной казни, ведь она служит отличным устрашителем для общества.

Вариант четвертый: прощаем

А что, если поступить справедливо — это простить преступника? Прощению учат многие религии мира, ведь мы не в силах вершить справедливый суд, а потому уж лучше оставить это Богу.

Впрочем, о прощении говорят не только священники. О том, что поступить справедливо — значит отпустить преступника, говорили и стоики. Согласно стоической философии, справедливый человек настолько самодостаточен, что ему попросту невозможно нанести такой вред, который потребовал бы наказания:

«Вся­кая обида отни­ма­ет нечто у того, кому нано­сит­ся. Она либо ума­ля­ет наше досто­ин­ство, либо нано­сит ущерб телу, либо отни­ма­ет что-то из внеш­них по отно­ше­нию к нам вещей. Но муд­ре­цу нече­го терять: все его досто­я­ние в нем самом, фор­туне он не дове­рил ниче­го; все его доб­ро поме­ще­но в самое надеж­ное место, ибо он доволь­ству­ет­ся сво­ей доб­ро­де­те­лью, кото­рой не нуж­ны дары слу­чая и кото­рая поэто­му не может ни убавиться, ни при­ба­вить­ся».

— Сенека, «О стойкости мудреца»

Что не так?

Прощать всех преступников, может быть, и хорошая стратегия для мира моральных святых, но в нашем мире это может быть опасно: некоторые люди сочтут, что раз преступления не наказуемы, то их можно легко совершать. Например, Главкон, один из участников Платоновского диалога «Государства» рассказывает легенду о кольце Гига. Любой, кто наденет его, становится невидимым и может делать что хочет. Главкон уверен, что даже если кольцо попадет к справедливому человеку, тот всё равно не устоит перед его властью и начнет вершить самосуд: например, убьет человека, пускай и преступника.

Справедливость — настолько широкая тема, что о ней можно размышлять не только спрашивая, как что-нибудь честно делить и как наказать. Философы также пытаются определить, кто именно решает, что такое «справедливо»: Бог, ученые, юристы, политики, бизнесмены или все мы. А также изучают, как менялось понятие справедливости на протяжении веков.

Справедливость беспокоит нас так сильно, что мы готовы драться за нее и даже отдавать свои жизни. Но бывает ли справедливая война — или справедливость не терпит насилия? Ученые до сих пор не пришли к единому мнению в этом вопросе, а потому поиски определения справедливости продолжаются.

Концепция авторского права сравнительно молода: о том, что творец обладает правами на свое произведение и что эти права нужно защищать, никто не задумывался вплоть до Нового времени. Что думали об интеллектуальной собственности древние римляне, когда и где возник первый регулирующий ее закон, как человечество пришло к необходимости принятия международной конвенции по охране прав авторов и какую роль в истории авторского права в России сыграл Пушкин?

От древности до Средних веков: никакого авторского права

Вплоть до эпохи Возрождения сама концепция авторского права была чужда человечеству. И в Древней Греции, и в Древнем Риме уже были успешные и известные авторы, но никому не приходило в голову спрашивать у них разрешения на распространение их произведений, и тем более платить авторские отчисления.

Это не значит, что поэты и другие авторы вообще не зарабатывали (хотя зачастую так и было): у многих античных поэтов были покровители, которые выплачивали им щедрые гонорары. Но именно авторских им не платили, хотя книжная торговля процветала, а книги тиражировались тысячами экземпляров. Да, книгопечатания еще не придумали, но копирование книг уже было поставлено на поток: несколько переписчиков под диктовку одного чтеца могли производить множество экземпляров одновременно. При этом даже издателям не приходило в голову объявлять монополию на доставшиеся им манускрипты.

Как писал знаменитый российский правовед, доктор римского права Иосиф Покровский в своей книге «Основные проблемы гражданского права», такое отношение к интеллектуальной собственности вполне объяснимо: «гражданское право должно неизбежно расти вместе с ростом человеческой личности; но рост личности начинается с внешнего, материального, поэтому (…) даже семейные отношения в примитивном быту рассматривались под углом зрения интересов материальных, а всё то, что выходило за пределы этих материальных отношений, еще мало интересовало личность и не находило отражения в гражданском праве».

Поэтому «духовная деятельность» — литературные произведения, картины, скульптуры — в римском праве еще не пользовалась правовой защитой, и авторы не имели на нее никаких субъективных прав.

«Насколько мало ценилась в римском праве духовная деятельность сама по себе, — пишет Покровский, — видно уже из того, что в классическую эпоху, например, поэма, написанная на чужом писчем материале, или картина, нарисованная на чужой доске, принадлежали не поэту или художнику, а собственнику писчего материала или доски. Правда, для Юстиниана такая норма показалась уже конфузной и была отменена, но, тем не менее, о каких бы то ни было авторских правах и в Юстиниановском своде нет речи».

Некоторые исследователи склонны считать первым упоминанием идеи интеллектуальной собственности такую обращенную к коллеге цитату из древнеримского поэта Марциала (приблизительно I век н.э.):

«Слух идет, Фидентин, будто ты, читая мои стихи, выдаешь их за свои; если ты хочешь оставить их за мной, я пришлю тебе даром; если же ты хочешь, чтобы они были твоими, купи их — они уже не будут моими».

Но, во-первых, дальше этого дело не пошло, а во-вторых, сама эта цитата показывает, что древнеримские понятия об интеллектуальной собственности были далеки от современных. Тот же Марциал в своих «Эпиграммах» жалуется, что, несмотря на популярность его стихов по всей Римской империи, он не получает от этого ни малейшей прибыли.

В Средние века представления об интеллектуальной собственности были еще более далеки от современных: в первую очередь потому, что сама эта «собственность» сильно обесценилась. Даже аристократия едва умела читать и писать, а церковь, практически монополизировавшая духовную жизнь, крайне неблагоприятно относилась к «светскому» искусству. Творчество еще не имело экономической ценности, и отношение к нему было иным: люди копировали сюжеты, образы, а иногда и фрагменты текстов, и ни их, ни авторов это не беспокоило. Таким образом, в Средневековье не было никаких предпосылок для возникновения института авторского права.

Зарождение авторского права: статут королевы Анны

Предпосылки появились, когда Средневековье сменилось Возрождением, а Иоганн Гутенберг изобрел печатный станок. При этом, как отмечает Покровский, при зарождении авторских прав «прежде всего получает признание имущественная сторона этих прав. Так, например, так называемое право литературной собственности впервые появляется не в виде права автора, а в виде права издателя произведения». С появлением книгопечатания издание книг стало выгодным бизнесом, и владельцы этого бизнеса сразу попытались защитить свои имущественные интересы.

Они могли испросить у правительства так называемые привилегии на произведение, запрещавшие его перепечатку другими издателями. Сотрудничество было взаимовыгодным: книгопечатники таким образом могли избавиться от конкурентов, а власти — контролировать информационный поток.

Чаще всего привилегии получали именно издатели, гораздо реже их выдавали авторам (хотя и такие случаи были). Справедливости ради, и сами авторы в те времена редко воспринимали свое творчество как «интеллектуальную собственность», которую следует защищать.

Тем не менее постепенно возникла необходимость для появления общих законов об авторском праве. И они начали появляться.

Первый закон об авторском праве — Статут королевы Анны — был принят в Великобритании в 1709 году и вступил в действие 10 апреля 1710 года. Под его защиту попадали авторы книг, чертежей и карт. Если до принятия Статута королевы Анны автор, продавая свое произведение издателю, навсегда терял на него все права, а права издателя становились бессрочными, то теперь автор получал исключительное право на печать и публикацию своего произведения в течение 14 лет с даты первой публикации. После этого автор, если он был еще жив, мог продлить это право еще на 14 лет. Далее произведение переходило в разряд общедоступных, и его могли публиковать все.

Издатели, которых Статут королевы Анны лишал монополии, были недовольны и несколько следующих десятилетий активно пытались через парламент вернуть «вечный копирайт», но раз за разом терпели поражение. Окончательную точку в этом споре поставили в 1774 году, когда голосование в Палате лордов навсегда отвергло концепцию «вечных копирайтов». Монополия издателей ушла в прошлое.

К тому времени проблему авторских прав активно обсуждали все западные страны. Даже философ Иммануил Кант в 1785 году посвятил авторскому праву статью «О незаконности перепечатки книг». В США закон об авторском праве был принят в 1790 году (он был схож со Статутом Анны и предоставлял автору права на 14 лет; при желании по истечению этого срока автор мог продлить его еще на 14 лет). Во Франции законы об авторском праве были приняты после революции: Декрет от 1793 года давал автору исключительное право на издание его произведений в течение его жизни и еще 10 лет после его смерти (в пользу его наследников и правопреемников).

XIX век: Бернская конвенция

В XIX веке сфера авторских прав расширяется. Если поначалу под защиту попадали только писатели, то теперь — и композиторы, и художники, и скульпторы, и фотографы.

Тогда же происходят первые громкие судебные процессы, в ходе которых формируются нормы и решаются спорные вопросы: что подпадает под защиту авторского права, а что — нет. Очень интересен в этом смысле процесс «Фолсом против Марша» (США, 1841), на котором определялись границы «добросовестного использования» (fair use). Истцам, издателям Фолсому, Уэллсу и Торстону, принадлежали права на многотомник «Собрание сочинений Джорджа Вашингтона», а обвиняемый Чарльз Апхэм издал книгу для школьников «Жизнь Джорджа Вашингтона». 316 из 866 страниц книги оказались скопированы из «Собрания сочинений»; в основном это были письма Вашингтона и цитаты из написанных им законов, которые авторским правом не охранялись.

Ответчик утверждал, что письма Вашингтона не могут являться объектами авторского права: они не носят литературного характера, к тому же их публикация не наносит давно умершему автору никакого финансового ущерба, и наконец, если они уже были опубликованы, это значит, что их можно частично использовать для создания новых книг, в том числе для кратких изложений. Истцы настаивали (и судья с ними согласился), что авторскими правами на письма обладают их авторы или — как в этом случае — наследники. Наконец, судья сформулировал, что считать «добросовестным использованием»: автор вторичной работы должен не просто вырезать самые значимые части оригинала и процитировать их целиком, а изложить в сжатой форме и вложить туда некий интеллектуальный труд (например, выразить собственное мнение и критические замечания), чего в случае Апхэма сделано не было. Это решение судьи фактически заложило основы современной концепции «добросовестного использования».

Участники другого процесса, «Стоу против Томаса» (США, 1853), разбирались с еще одной «серой зоной»: авторскими правами на перевод произведения. Истица, авторка «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, подала в суд на издателя выходившей в США газеты на немецком Die Freie Presse Ф.У. Томаса, который перевел «Хижину…» на немецкий и стал печатать главы в своей газете без разрешения Бичер-Стоу.

На этот раз судья принял сторону ответчика, заявив, что перевод — это результат интеллектуального труда, требующего знаний и творческих способностей, а значит, он не может считаться просто копированием книги. (Правда, уже в 1870 году этот подход пересмотрели: право разрешать или не разрешать перевод произведений было отдано авторам).

Чем более интернациональным становилось творчество, тем больше назревала необходимость международного соглашения об авторских правах. В 1858 году в Брюсселе проходит первый международный съезд писателей, на котором обсуждаются вопросы, связанные с авторским правом (в нем, среди прочих, участвует Диккенс); в 1878 году в Париже проводится съезд, посвященный той же проблеме (среди участников — Гюго и Тургенев); впоследствии международные литературные конгрессы проходят почти ежегодно. Одним из самых активных борцов за создание международной системы защиты авторских прав стал Виктор Гюго.

Он не дожил всего год до принятия 9 сентября 1886 года Бернской конвенции по охране литературных и художественных произведений, которая и сегодня считается ключевым международным соглашением в области авторского права. Конвенция установила минимальный уровень авторских прав, которые обязаны защищать страны-участницы (право на воспроизведение, на перевод, на публичное исполнение и т. д.) и минимальный срок действия этих прав. Первыми к конвенции присоединились Германия, Франция, Бельгия, Великобритания, Испания, Италия, Швейцария и Тунис.

Три основных принципа Бернской конвенции:

1. Принцип «национального режима»: «произведения, страной происхождения которых является одно из Договаривающихся государств, должны пользоваться в каждом из других Договаривающихся государств таким же объемом охраны, какой последние предоставляют произведениям своих собственных граждан».

2. Принцип «автоматической» охраны: охрана не должна обуславливаться выполнением каких-либо формальностей.

3. Принцип «независимости» охраны: охрана не зависит от наличия охраны в стране происхождения произведения.
Положения Конвенции неоднократно дополнялись и пересматривались (последний пересмотр произошел в 1971 году в Париже), но основные принципы остались неизменными. По состоянию на 2022 год ее участниками числится 181 государство. При этом, скажем, США присоединились к конвенции только в 1988 году.

Авторское право в России

В России идея о необходимости защиты авторского права возникла по сравнению с Европой довольно поздно. Впрочем, это неудивительно: чтобы защита авторских прав стала актуальной, нужно, чтобы произведения обрели достаточную экономическую ценность. Для этого требуется, во-первых, развитие рынка книгопечатания, во-вторых, появление достаточно обширной читающей публики, которая стала бы покупать книги. В России и то, и другое появилось с большим опозданием.

Только в 1771 году в России отменили государственную монополию на печатное дело; и лишь после того, как одна за другой стали открываться «вольные» (частные) типографии, появились некоторые подвижки по защите интеллектуальной собственности — поначалу, как до этого на Западе, в виде «привилегий» издателям. Впрочем, уже тогда стали появляться интересные кейсы по защите авторства. Юрист, профессор права Габриэль Шершеневич в своей книге «Авторское право на литературные произведения» (1891) приводит такую историю.

«В 1761 году секретарь при Академии наук Волчков занимался переводом иностранных книг на русский язык и, печатая их в академической типографии, продавал „для облегчения своей бедности“. Между тем член академии Тауберт стал „печатать самовольно“ переведенные Волчковым книги и не только дарил их, но и пускал в продажу, чем причинял убыток переводчику. Ввиду этого Волчков просил сенат об ограждении его литературного труда. Сенат, уважив его просьбу, повелел устроить новую типографию для печатания переводов Волчкова за исключением тех, которые он переводил по обязанности, за жалование. Доход от продажи переведенных книг должен был поступать в казну за вычетом 1/12 в пользу переводчика».

Но это были редкие исключения.

По-настоящему вопрос о защите авторов встал только в XIX веке, когда книги стали дешевле, доступнее и востребованнее, а прибыль от них возросла.

Всё больше назревала необходимость как-то урегулировать взаимоотношения авторов и издателей: последние считали вполне нормальным перепечатывать произведения разных авторов не только не выплачивая им вознаграждения, но и не ставя их в известность. Впрочем, сначала русские авторы не слишком сопротивлялись подобной практике: так сложилось, что российским писателям считалось стыдным признаваться в «корысти». (Как иронично писал по этому поводу Пушкин Рылееву: «Не должно русских писателей судить, как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас граф Хвостов прожился на них. Там есть нечего, так пиши книгу, а у нас есть нечего, служи, да не сочиняй».)

Однако некоторые писатели все-таки пытались решить проблему пиратства, поначалу в частном порядке. Так, Иван Крылов в 1821 году написал прошение в Цензурный комитет:

«Намереваясь печатать новое издание басен моих, но поелику гг. издатели различных собраний в стихах, удостоивши и прежде печатать в них мои произведения в числе весьма значительном, могут и впоследствии то же сделать и таким образом нанести вред новому изданию моему, могут лишить меня плода от моей собственности, я покорнейше прошу цензурный комитет о запрещении печатать басни мои в каком бы то ни было собрании стихотворений, издаваемых посторонними лицами».

Тремя годами позже Пушкин подал в цензурный комитет жалобу на переводчика и издателя Евстафия Ольдекопа, который опубликовал немецкий перевод «Кавказского пленника», сопроводив его оригинальным русским текстом («и тем лишил меня невозвратно выгод второго издания, за которое уже предлагали мне в то время книгопродавцы 3000 рублей», — как сетовал позже Пушкин в письме Бенкендорфу). За неимением в российском законодательстве соответствующих норм, Цензурный комитет отклонил жалобу, но обязал Оделькопа в дальнейшем печатать произведения Пушкина только с согласия автора.

Одним словом, к тому времени явно назрела необходимость неких регулирующих норм, и в 1828 году в качестве приложения к новому Цензурному уставу вышло «Положение о правах сочинителей» (неразрывная связь копирайта с цензурой — отличительная особенность авторского права в Российской империи). Автор Положения, Владимир Одоевский, сам немало пострадал от «пиратов»:

«Между тем, пока я был на стороне, добрые люди воспользовались тем, что моя книга сделалась библиографическою редкостию, и втихомолку принялись таскать из нее, что кому пришлось по его художеству; иные — на основании литературного обычая, т. е. заимствовались с большою тонкостию и с разными прикрытиями, иные с меньшими церемониями просто вставляли в мои сочинения другие имена действующих лиц, изменяли время и место действия и выдавали за свое;

нашлись и такие, которые без дальних околичностей брали, например, мою повесть всю целиком, называли ее, например, биографиею и подписывали под нею свое имя. Таких курьезных произведений довольно бродит по свету»,
— писал он в предисловии к собранию своих сочинений.

Согласно Положению о правах сочинителей, срок охраны произведений действовал в течение всей жизни автора и еще 25 лет после его смерти (через два года этот срок увеличили еще на 10 лет). Кейс Пушкина, кстати, в Положении тоже учли: в параграфе 12 специально прописывалось, что «книга, напечатанная в России, может быть издана в переводе на какой-либо другой язык, только без приложения оригинального текста» (при этом переводить произведение по-прежнему можно было без согласия автора, а переводчик получал авторские права на результаты своего труда). В конце документа была важная оговорка: «Напечатавший книгу без наблюдения правил Цензурного Устава, лишается всех прав на оную».

В 1845 году действие закона об авторском праве распространили на музыку, в 1846-м — на живопись. В 1857 году срок действия авторского права продлили. Случилось это после того, как вдова Пушкина обратилась к императору с ходатайством: дать ее сыновьям исключительное право на публикацию сочинений Пушкина до конца их жизни. Просьбу отклонили, но буквально в следующем году изменили закон: теперь наследники и правопреемники автора имели исключительные права на публикацию его произведений в течение 50 лет после его смерти.

Следующая масштабная реформа закона об авторском праве произошла в 1909 году: копирайт наконец-то отделили от цензуры, а авторские права расширили на другие жанры искусства (например, на фотографию).

А вот к Бернской конвенции Российская империя так и не присоединилась. Вообще, тогда как другие европейские страны уже много лет пытались объединить усилия по защите авторских прав, Россия в этом смысле находилась почти в полной изоляции. Если изредка договоры с другими странами (например, с Францией, Бельгией и Германией) в сфере авторского права и заключались, то они были краткосрочными и мало что защищали. В начале XX века, правда, велась речь о присоединении к Бернской конвенции, но война и революция помешала этим планам.

Забегая вперед, скажем, что в СССР международные обязательства в сфере авторского права тоже в основном игнорировались. Только в 1973 году Советский Союз присоединился к Всемирной конвенции об авторском праве — международному соглашению под эгидой ЮНЕСКО, предполагающему более низкий уровень охраны авторских прав по сравнению с Бернской конвенцией. Присоединение же к Бернской конвенции случилось уже после распада СССР, в 1994 году.

Представьте, что вы слышите абсолютно серьёзный вопрос: «„Титаник“ ведь потопили инопланетяне, верно?» Какой будет ваша реакция?

Скорее всего, вы удивитесь чужому невежеству и посмеётесь. И в то же время вам захочется открыть собеседнику глаза на истинную историю лайнера. Вы засыплете человека историческими фактами и деталями, убедительно доказывающими, что версия с пришельцами не имеет под собой ни малейших оснований. И будете абсолютно правы. Но стоп. С чего вообще вам захотелось что‑то кому‑то доказывать?

Ответ на самом деле прост. Мы, люди, стараемся обустраивать мир вокруг себя в соответствии со своими представлениями о том, как правильно. Именно поэтому нам хочется поправить ошибающегося собеседника. Это желание настолько сильно, что меняет наше поведение. И даже заставляет делать то, что мы делать не собирались.

Американский доцент и преподаватель Раджив Р. Трипати, заинтересовавшись этой темой, провёл маленький эксперимент. И обнаружил: если допускать намеренные очевидные ошибки, которые легко оспорить, студенты будут слушать лекцию гораздо внимательнее. Ловить преподавателя на неточностях или пробелах в информации настолько интересно, что, по оценке Трипати, активность и вовлечённость учащихся на его занятиях возрастали на 80%.

Этот трюк можно использовать везде. К примеру, если подростку лень заниматься какими‑то домашними обязанностями, он может выполнять их как попало. Мама будет исправлять ошибки, потом разочаруется и снова начнёт мыть посуду или пылесосить «правильно» — сама.

Тот же нехитрый приём помогает разговорить собеседника. И в итоге получить от него больше информации, чем он изначально планировал давать. Этот ненавязчивый способ изменить поведение человека называется законом Каннингема.

Что такое закон Каннингема

Закон Каннингема — это шуточная фраза, которую, как гласит легенда, однажды произнёс программист Уорд Каннингем. Он провёл много времени, общаясь с другими людьми в Сети, и пришёл к любопытному наблюдению.


Лучший способ получить правильный ответ в интернете — не задать вопрос, а написать заведомо ошибочный ответ.
Уорд Каннингем. Программист.

Очень вероятно, что вас поправят. А в процессе дадут полную информацию по интересующей вас теме.

Впрочем, Каннингем далеко не первый и отнюдь не единственный, кто заметил эту человеческую особенность. Так, в знаменитом сериале «Шерлок» с Бенедиктом Камбербэтчем звучит фраза: «Люди не любят что‑то вам рассказывать. Люди любят с вами спорить».

Ещё раньше, примерно 2 500 лет назад, похожие трюки с человеческой психикой проворачивал древнегреческий философ Сократ. Мудрец разговорил многих умных людей, просто подвергнув сомнению их знания. Это породило огромное количество споров, которые не состоялись бы, если бы тем не пришлось убеждать Сократа и отстаивать собственную правоту.

Людям обычно не интересно быть полезными. Но им интересно получить статус самого умного человека в этом чате. Вот, пожалуй, лучшее определение закона Каннингема.

Как можно использовать закон Каннингема

Блогер и одна из лучших авторов социальной платформы Medium Минарелла поделилась своим опытом применения этого закона. Её истории действительно интересны. Так, благодаря эффекту Каннингема девушка добилась внимания школьников:

«В своё время я была преподавателем разговорного английского у нескольких японских детей. Моя работа осложнялась их сдержанностью: они обычно молчали или отделывались односложными ответами.

Например, когда я показывала картинку со слоном и спрашивала: „Кто это?“, они откровенно скучали, прыгали или плакали. В общем, делали что угодно, только не отвечали на мой вопрос. Но если я говорила, что это жираф, они тут же включались в урок и кричали: „Нет, это слон!“ Тот факт, что я чего‑то не знала, а они знали, делал детей более уверенными и увлечёнными».

Тот же приём действует и на взрослых.

«Если я обращаюсь к сдержанному серьёзному человеку, положим, так: „Вы инженер. Расскажите о своей работе“, он обычно говорит что‑то вроде „Я проектирую различные системы“. Затем мне приходится задавать бесконечные уточняющие вопросы, чтобы выпытать хоть немного подробностей. А взрослый делает усталое лицо и отвечает односложно и скучно. Такие ответы никому не нравятся.

Но если я задам вопрос, вложив в него какую‑нибудь ошибку, например: „Вы инженер. Это значит, вы строите двигатели?“, человек вдруг оживится. Ему захочется срочно указать на моё невежество. Он примется подробно объяснять, кто такие инженеры, чем они занимаются и чем не занимаются. Всё, что нужно от меня, чтобы поток слов не прекращался, это каждые несколько минут недоверчиво вставлять: „А вы уверены?“ Сомнение обязательно вызывает реакцию».

Есть лишь один случай, когда закон Каннингема не работает: если ваш собеседник — снисходительный к чужому невежеству человек. Но такое случается редко. Обычно люди склонны с жаром вступать в разговор, в котором могут почувствовать своё превосходство.

И это прекрасно, ведь спор — хороший способ превратить скучный обмен словами в увлекательную, полную новой информации беседу. Пусть даже старт ему даёт маленькая манипуляция.

Сингапур — удивительный и прекрасный город. Это, наверное, самое чистое и самое безопасное место на планете, где система общественного транспорта безупречна, люди соблюдают законы, а уличная преступность практически отсутствует. Буквально, вы можете оставлять свои вещи, документы и даже деньги где угодно — их не украдут. Представьте себе, что есть место, где не только существуют правила, но и все люди придерживаются их. Добиться таких высоких результатов стране удалось по большей части из-за тотального контроля со стороны правительства и суровых наказаний за правонарушения.

Нельзя мусорить

Сингапур имеет репутацию безупречно чистого города. Власти установили весьма жесткие правила по соблюдению чистоты и порядка. И нарушители этих правил караются огромными штрафами. Если вы бросите на землю окурок или какой-нибудь мусор, то вас оштрафуют на кругленькую сумму – от S$1000 (сингапурских долларов, курс примерно 1 S$ = 0.75 $). Если вы сделаете это третий раз, вам назначат исправительные работы по уборке территории в ярко-оранжевой футболке с надписью “Я намусорил”. Все будут в курсе! Ежедневно ловцы нарушителей общественного порядка прочесывают места большого скопления людей. «Охотники» одеваются как обычные прохожие, чтобы можно было застать «преступника» врасплох.

Нельзя кормить птиц

В Сингапуре категорически запрещено кормить птиц. Казалось бы, что тут такого, угостить пернатых хлебными крошками – благое дело. Но у властей города на этот счет иное мнение – птицы большой стаей слетаются на еду, и это нарушает чистоту города. Конечно, если любовь к пернатым у вас настолько сильна, что вы не против распрощаться с S$500, дерзайте!

Нельзя жевать жвачку

В Сингапуре жвачку можно купить только в аптеке по рецепту врача в лечебных целях. За ввоз в страну в целях продажи – штраф S$100000 или тюремное заключение на 1 год. Перед посещением Сингапура не забудьте проверить свои карманы и избавиться от всех имеющихся жевательных резинок. Если вас все же поймали с жвачкой, придется выложить S$1000.

Запрет имеет логическое объяснение. Как только в 1987 году в Сингапуре заработало метро, хулиганы взяли моду приклеивать жвачки к датчикам автоматических дверей, отчего те, как утверждали власти, ломались. От плавящихся на тропическом солнце резинок портился асфальт, обувь жителей и автомобили. «Беспредел» остановили в 1992 году, запретив в стране жвачку. Ее нет даже в duty free аэропорта Чанги — одного из лучших аэропортов мира, где можно провести время не в суете и толкотне, а нежась в спа-центре, плавая в бассейне или прогуливаясь в саду с бабочками

Нельзя ходить ночью по улицам

В Сингапуре ночь начинается в 22 часа. Если вы решили прогуляться с друзьями поздним вечером, то рискуете быть оштрафованными и даже доставленными в полицейский участок. В Сингапуре официально запрещено собираться компаниями больше двух человек после 22:00.

Если вы передвигаетесь на своем авто, то для вас есть другой запрет – после 18:00 запрещено ездить в автомобиле одному. У вас обязательно должны быть попутчики, иначе штраф – S$500.

Нельзя ходить голым

В Сингапуре нельзя ходить голышом не только на улицах, но и даже в собственном доме. Если вы будете разгуливать по своей квартире в обнаженном виде, не зашторив окна – это приравнивается к порнографии. Соседи непременно вызовут полицию, а вам придется заплатить S$2000 и отсидеть три месяца в тюрьме.

Нельзя пользоваться чужим Wi-Fi

Если вы решите воспользоваться незапароленным Wi-Fi соседа, то это тоже грозит вам крупными неприятностями. За кражу соседской сети вас могут оштрафовать минимум на S$5000. Поэтому позаботьтесь о доступе в интернет заранее и изучите местные интернет-кафе.

Запрет на рыбалку

Хоть Сингапур и морская страна, но есть не самый обычный для таких стран запрет. Запрещен любой лов рыбы в черте города, даже на один крючок.

Штраф — 3000 S$.

Запрет на кормление обезьян

Кто был в Индии или Тайланде, знает - какие там наглые и агрессивные мартышки живут вокруг туристических достопримечательностей. А все потому, что туристы их любят кормить, что бы сделать фоточку на память.

В Сингапуре эта проблема решена просто: штраф 3000 S$ за любое кормление обезьян в городе.

Как итог: обезьяны есть, но они никак не реагируют на людей, так как знают, что их никто не покормит.

Правила пользования лифтами

Это правило распространяется на все страны мира — нельзя справлять малую нужду в лифтах. Но в Сингапуре в борьбе с такой проблемой продвинулись далеко вперед: многие лифты оборудованы специальными устройствами по обнаружению специфических запахов. Как только это устройство уловит запах, включится сигнализация, а двери лифта будут заблокированы до приезда полиции. Нарушителя в итоге будет ждать очень крупный штраф.

Несколько «нельзя» в метро

Несколько интересных законов в Сингапуре касаются метро. Здесь категорически нельзя спать, но и нельзя слишком уж бодрствовать. Например, кататься на скейте. Запрещено кормить грудью ребенка, есть и пить самому. Такой запрет вызывает самое большое недоумение и недовольство у людей, ведь кому-то может быть необходимо сделать глоток воды, чтобы утолить жажду или запить таблетку. Но городские власти непреклонны на этот счет: употребляя пищу и напитки, вы можете испачкать сиденья или пол, и нарушить тем самым безупречную чистоту.

Один израильтянин, будем для простоты звать его Йоси, учился в Оксфордском университете.

Университет этот, кстати, весьма знаменит: во-первых тем, что существует уже более восьмисот лет, во-вторых тем, что сэр Исаак Ньютон был там деканом физического факультета, ну и так далее...

Итак, сидит однажды Йоси на экзамене, который должен продолжаться шесть часов (есть там такие экзамены, не приведи, господи). По прошествии пары часов от начала экзамена Йоси поднимает руку и подзывает экзаменатора. Экзаменатор подходит к Йоси (он, разумеется, считал, что Йоси желает получить какие-либо разъяснения или просто выйти в туалет) и слышит буквально следующее:

— Господин экзаменатор, я желаю получить сейчас причитающиеся мне копчёную телятину и пиво.

— Верно ли я понял, — спрашивает экзаменатор, — Вы говорите о копчёной телятине и пиве?

— Да, — отвечает Йоси, — Я говорю о причитающихся мне копчёной телятине и пиве.

— Простите, — говорит экзаменатор, — но почему вы решили, что вам причитаются телятина и пиво?

Тогда Йоси вытаскивает из сумки некий увесистый том и показывает его экзаменатору.

— Вот, — говорит Йоси, — свод законов Оксфорда со дня его основания. Есть здесь закон от 1513 года, который гласит, что каждому экзаменующемуся более четырёх часов причитается кусок копчёной телятины и кружка пива. И этот закон никогда не был отменён.

Экзаменатор пытается спорить, ссылаясь на техническую невозможность выполнить просьбу Йоси. Потом экзаменатор вызывает своего начальника и они совещаются вдвоём.

Англичане есть англичане, они зациклены на законах и там невозможно просто так сказать «нет»!

С другой стороны, недавно принят закон, запрещающий употребление алкоголя на территории университета.

Да и с копчёной телятиной уже не так просто, как бывало.

В результате длительных переговоров стороны соглашаются на гамбургер и кока-колу.

Йоси уплетает еду и совершенно счастлив тем, что утёр нос этим спесивым и глупым бритам за их же счёт.

По прошествии нескольких дней обнаруживает Йоси в своём почтовом ящике вызов на университетский суд (там, где работают законы, бывает и суд). Йоси абсолютно уверен, что пара старичков скажет ему «ну-ну-ну», на что он, Йоси, пообещает впредь вести себя хорошо, и на том всё и закончится.

Он прибывает в суд. Огромный старинный зал с колоннами, высоченным сводчатым потолком, фресками на стенах и витражными окнами. За бесконечным столом сидят 150 профессоров, 45 деканов, 20 ректоров, всевозможные пэры и лорды — почётные выпускники университета.

В париках и мантиях. С лицами членов инквизиции. И они вершат суд над Йоси.

И они отчисляют его из университета за нарушение закона от 1415 года, который никогда не был отменён.

За явку на экзамен без меча.