Яркое солнце, долгожданное тепло, легкая открытая одежда – все мы долгие месяцы мечтаем о лете. Однако летом не обойтись без гроз и проливных дождей, которые одним приносят облегчение в жаркие дни, а другим срывают долгожданный отдых. Неудивительно, что живописцы со всего света во все времена стремились запечатлеть на полотне или бумаге летнюю грозу, столь стремительную смену погоды, внезапно налетевшие тучи и свежесть, наступающую после ливня…

Испанские художники Ренессанса и эпохи барокко редко прибегали к пейзажной живописи – и не потому, что не стремились писать природу. Пейзажи были запрещены Тридентским собором, созванным для борьбы с Реформацией и «вольностями» протестантской трактовки Евангелия. Считается, что «Вид Толедо» (или «Гроза над Толедо») – первый самостоятельный пейзаж в истории испанского изобразительного искусства и одно из самых известных изображений неба в мировой живописи. Исследователи приписывают работе мистицизм и глубокий, сложный символизм, а все то же тяжелое грозовое небо появляется и в масштабных религиозных полотнах художника.

Федор Александрович Васильев, «После дождя»

Федор Васильев – выдающийся пейзажист, за двадцать три года жизни создавший множество работ, проникнутых тонким лиризмом и любовью к природе родной страны. Его произведения становились громкими событиями в кругу русских живописцев того времени, именно он превратил пейзаж в самостоятельный жанр искусства. Размытая дождем дорога, печальная фигура крестьянки, бредущей по ней с коровой, солнечный свет, пробившийся сквозь мрачные тучи – здесь нет ни тени идеализации, ни грамма романтизма, лишь правдивый рассказ о жизни русской деревни.

Петр Александрович Суходольский, «Гроза приближается. Овцы на берегу речки»

Суходольский – уроженец Калужской губернии, русский живописец, член Императорской Академии художеств. Писал пейзажи, портреты и батальные сцены, много путешествовал по стране, собирая впечатления для последующих работ. Одно из самых известных и растиражированных полотен – «Гроза приближается» - наполнено тревогой и драматизмом.

Клод Моне, «Дождливое утро на Сене»

Импрессионизм – направление в живописи, посвященное мимолетным впечатлениям, мгновениям жизни, фрагментам реальности, будто случайно выхваченным взглядом. Художественная манера Клода Моне как нельзя лучше соответствовала изменчивости, непостоянству природы. Словно бы хаотичные мазки составляют поверхность полотна «Дождливое утро на сене» - но стоит взглянуть на него, и чувствуешь утреннюю прохладу, запах влажной земли, шум дождя и речных волн.

Константин Егорович Маковский, «Дети, бегущие от грозы»

Маковский принадлежал к Товариществу передвижных художественных выставок, был активным его участником. Однако ему не особенно был близок жесткий реализм, отличавший работы коллег – впоследствии критики называли его «предателем идеалов» передвижников. К тому же, создавая полотна на исторические темы и пользуясь успехом как портретист, он был одним из самых высокооплачиваемых художников своего времени. Во всех работах, посвященных сельской жизни, сквозит теплая симпатия к героям – и в то же время образы идеализированы, несколько приукрашены. Художник много путешествовал по России, привозил целые кипы зарисовок и этюдов из Саратовской, Тверской, Тамбовской губерний, завершая картины уже в Петербурге. «Дети, бегущие от грозы» - картина, навеянная встречей с сельскими детишками, которые предстают перед зрителем скорее сказочными Аленушкой и Иванушкой, нежели реальными обитателями русской деревни.

Теодор Руссо, «Гроза, надвигающаяся на Монмартр»

Представители «барбизонской школы» французской живописи были бунтарями – они отвергли идиллические итальянские пейзажи, навязанные академизмом, чтобы писать тяжелый сельский труд и неприглядную природу местных деревень. Теодор Руссо –основатель школы, популяризатор пленэра, стал создателем жанра «интимного пейзажа» - в нем основную роль играет общий колорит, эмоциональный настрой картины, передающий душевное состояние художника. «Гроза, надвигающаяся на Монмартр» - яркий пример жанра. В ней тревожное предчувствие, затаенная печаль, тяжелые мысли находят отражение в свинцовом оттенке низкого неба, робком солнечном свете, поглощенном тучами, и одиноко возвышающемся дереве, словно бы символизирующем потерянную среди мирских бурь душу. Однако Руссо здесь остается истинным художником-реалистом – и в сдержанной, скупой палитре полотна, и в узнаваемых деталях местности.

Гравюры Хасуи Кавасэ

Японец Хасуи Кавасэ, один из пропагандистов и вместе с тем реформаторов традиционной гравюры, создал тысячи работ, посвященных разным состояниям природы. Он много путешествовал по стране, зарисовывая виды городов и сельской местности. Нередко его гравюры представляют одни и те же места в разное время года – здесь и мягко падающий снег, и ликование весны, и шквальные ливни… Здесь – и раннее утро, и темная, пронизанная лишь робким светом фонарей ночь. Творчество Кавасэ не только дало новый толчок развитию японского искусства, но и заставила европейцев по-новому взглянуть на культуру этой загадочной страны.

Исаак Ильич Левитан, «Перед грозой»

В работе Левитана «Перед грозой» главный герой – это набрякшее облако, готовое пролиться на землю живительным дождем. В годы ученичества Левитану нередко приходилось слышать от учителей, что еврею не суждено постичь всей красоты русской природы, и уж тем более –перенести ее на полотно. Однако именно Исаак Левитан, неоднократно изгнанный из столиц из-за своего происхождения, стал культовой фигурой пейзажной живописи. Бесконечные дали, бескрайние небеса, тихие реки и неутолимая печаль – такой предстает в его работах природа Плеса, Костромы, Юрьевца.

Иван Иванович Шишкин, «Перед грозой»

Еще одна живописная работа, посвященная предвестию бури, принадлежит кисти Ивана Ивановича Шишкина – пожалуй, самого популярного отечественного пейзажиста. Каждый листок, каждая травинка на полотне выписаны тщательно и с большой любовью – и все же эта доскональная манера не превращала Шишкина в сухого документалиста. Зритель ощущает здесь и запах озона и трав в воздухе, и звенящую предгрозовую тишину, и тревожное ожидание буйства стихии.

Китагава Утамаро и сцены с зонтиками

Китагава Утамаро – выдающийся художник гравюры периода Эдо. Большая часть его работ посвящена обитателям «веселых кварталов» - гейшам, музыкантам, актерам театра Кабуки. Однако создавал он и пейзажи, и работы, посвященные ремесленному труду, и многочисленные изображения насекомых. Японские красавицы в его гравюрах – живые женщины в своих повседневных заботах. Они наносят макияж, кормят детей, беседуют друг с другом, расчесывают волосы – или вместе с другими персонажами прячутся под зонтиками от внезапно налетевшего дождя.

А. Куинджи. «После грозы»

После грозы, как и после любого другого захватывающе трудного периода, наступает затишье – время, предназначенное для того, чтобы обдумать и прочувствовать пережитый опыт. Небо тогда освобождается от туч и предстает в своей естественной, а потому прекрасной обнаженности. Куинджи мастерски передаёт настроение и цвет послегрозовой погоды с помощью ярких красок. Это позволяет наблюдателю вдохнуть свежесть зелёно-жёлтого луга, покрытого росой, прочувствовать вновь возвращающееся после бушующей грозы спокойствие природы. Пролившиеся тучи отступают, позволяя нам увидеть чистое, ясное небо и солнцу осветить росинки на сочной траве.

Ю. Клевер «Будет дождь»

Впечатляет своей реалистичностью полотно Юлия Клевера «Будет дождь». Не показав ничего экстраординарного,
художнику удалось очень точно передать капризный характер северной природы.

Карл Брюллов "Дорога в Синано после грозы"

Сентябрь

Сыплет дождик большие горошины,
Рвется ветер, и даль нечиста.
Закрывается тополь взъерошенный
Серебристой изнанкой листа.

Но взгляни: сквозь отверстие облака,
Как сквозь арку из каменных плит,
В это царство тумана и морока
Первый луч, пробиваясь, летит.

Значит, даль не навек занавешена
Облаками, и, значит, не зря,
Словно девушка, вспыхнув, орешина
Засияла в конце сентября.

Вот теперь, живописец, выхватывай
Кисть за кистью, и на полотне
Золотой, как огонь, и гранатовой
Нарисуй эту девушку мне.

Нарисуй, словно деревце, зыбкую
Молодую царевну в венце
С беспокойно скользящей улыбкою
На заплаканном юном лице.

Николай Заболоцкий
1957г.

1

Со мной с утра не расставался Дождь.
— О, отвяжись! — я говорила грубо.
Он отступал, но преданно и грустно
вновь шел за мной, как маленькая дочь.

Дождь, как крыло, прирос к моей спине.
Его корила я:
— Стыдись, негодник!
К тебе в слезах взывает огородник!
Иди к цветам!
Что ты нашел во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.
Дождь был со мной, забыв про все на свете.
Вокруг меня приплясывали дети,
как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.
Я спряталась за стол, укрытый нишей.
Дождь за окном пристроился, как нищий,
и сквозь стекло желал пройти ко мне.

Я вышла. И была моя щека
наказана пощечиною влаги,
но тут же Дождь, в печали и отваге,
омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.
Сырым платком я шею обвязала.
Дождь на моем плече, как обезьяна,
сидел.
И город этим был смущен.

Обрадованный слабостью моей,
он детским пальцем щекотал мне ухо.
Сгущалась засуха. Все было сухо.
И только я промокла до костей.

2

Но я была в тот дом приглашена,
где строго ждали моего привета,
где над янтарным озером паркета
всходила люстры чистая луна.

Я думала: что делать мне с Дождем?
Ведь он со мной расстаться не захочет.
Он наследит там. Он ковры замочит.
Да с ним меня вообще не пустят в дом.

Я строго объяснила: — Доброта
во мне сильна, но все ж не безгранична.
Тебе ходить со мною неприлично. —
Дождь на меня смотрел, как сирота.

— Ну, черт с тобой, — решила я, — иди!
Какой любовью на меня ты пролит?
Ах, этот странный климат, будь он проклят! —
Прощенный Дождь запрыгал впереди.

3

Хозяин дома оказал мне честь,
которой я не стоила. Однако,
промокшая всей шкурой, как ондатра,
я у дверей звонила ровно в шесть.

Дождь, притаившись за моей спиной,
дышал в затылок жалко и щекотно.
Шаги — глазок — молчание — щеколда.
Я извинилась: — Этот Дождь со мной.

Позвольте, он побудет на крыльце?
Он слишком влажный, слишком удлиненный
для комнат.
— Вот как? — молвил удивленный
хозяин, изменившийся в лице.

4

Признаться, я любила этот дом.
В нем свой балет всегда вершила легкость.
О, здесь углы не ушибают локоть,
здесь палец не порежется ножом.

Любила все: как медленно хрустят
шелка хозяйки, затененной шарфом,
и, более всего, плененный шкафом —
мою царевну спящую — хрусталь.

Тот, в семь румянцев розовевший спектр,
в гробу стеклянном, мертвый и прелестный.
Но я очнулась. Ритуал приветствий,
как опера, станцован был и спет.

5

Хозяйка дома, честно говоря,
меня бы не любила непременно,
но робость поступить несовременно
чуть-чуть мешала ей, что было зря.

— Как поживаете? (О блеск грозы,
смиренный в тонком горлышке гордячки!)
-Благодарю, — сказала я, — в горячке
я провалялась, как свинья в грязи.

(Со мной творилось что-то в этот раз.
Ведь я хотела, поклонившись слабо,
сказать:
— Живу хоть суетно, но славно,
тем более, что снова вижу вас.)

Она произнесла:
— Я вас браню.
Помилуйте, такая одаренность!
Сквозь дождь! И расстоянья отдаленность! —
Вскричали все:
— К огню ее, к огню!

— Когда-нибудь, во времени другом,
на площади, средь музыки и брани,
мы б свидеться могли при барабане,
вскричали б вы:
— В огонь ее, в огонь!

За все! За дождь! За после! За тогда!
За чернокнижье двух зрачков чернейших,
за звуки, с губ, как косточки черешни,
летящие без всякого труда!

Привет тебе! Нацель в меня прыжок.
Огонь, мой брат, мой пес многоязыкий!
Лижи мне руки в нежности великой!
Ты — тоже Дождь! Как влажен твой ожог!

— Ваш несколько причудлив монолог, —
проговорил хозяин уязвленный. —
Но, впрочем, слава поросли зеленой!
Есть прелесть в поколенье молодом.

-Не слушайте меня! Ведь я в бреду! —
просила я. — Все это Дождь наделал.
Он целый день меня казнил, как демон.
Да, это Дождь вовлек меня в беду.

И вдруг я увидала — там, в окне,
мой верный Дождь один стоял и плакал.
В моих глазах двумя слезами плавал
лишь след его, оставшийся во мне.

6

Одна из гостий, протянув бокал,
туманная, как голубь над карнизом,
спросила с неприязнью и капризом:
— Скажите, правда, что ваш муж богат?

— Богат ли он? Не знаю. Не вполне.
Но он богат. Ему легка работа.
Хотите знать один секрет? — Есть что-то
неизлечимо нищее во мне.

Его я научила колдовству —
во мне была такая откровенность-
он разом обратит любую ценность
в круг на воде, в зверька или траву.

Я докажу вам! Дайте мне кольцо.
Спасем звезду из тесноты колечка! —
Она кольца мне не дала, конечно,
в недоуменье отстранив лицо.

— И, знаете, еще одна деталь-
меня влечет подохнуть под забором.
(Язык мой так и воспалялся вздором.
О, это Дождь твердил мне свой диктант.)

7

Все, Дождь, тебе припомнится потом!
Другая гостья, голосом глубоким,
осведомилась:
— Одаренных богом
кто одаряет? И каким путем?

Как погремушкой, мной гремел озноб:
-Приходит бог, преласков и превесел,
немножко старомоден, как профессор,
и милостью ваш осеняет лоб.

А далее — летите вверх и вниз,
в кровь разбивая локти и коленки
о снег, о воздух, об углы Кваренги,
о простыни гостиницей больниц.

Василия Блаженного, в зубцах,
тот острый купол помните?
Представьте —
всей кожей об него!

— Да вы присядьте! —
она меня одернула в сердцах.

8

Тем временем, для радости гостей,
творилось что-то новое, родное:
в гостиную впускали кружевное,
серебряное облако детей.

Хозяюшка, прости меня, я зла!
Я все лгала, я поступала дурно!
В тебе, как на губах у стеклодува,
явился выдох чистого стекла.

Душой твоей насыщенный сосуд,
дитя твое, отлитое так нежно!
Как точен контур, обводящий нечто!
О том не знала я, не обессудь.

Хозяюшка, звериный гений твой
в отчаянье вселенном и всенощном
над детищем твоим, о, над сыночком
великой поникает головой.

Дождь мои губы звал к ее руке.
Я плакала:
— Прости меня! Прости же!
Глаза твои премудры и пречисты!

9

Тут хор детей возник невдалеке:
Наш номер был объявлен.
Уста младенцев. Жуть.
Мы — яблочки от яблонь.
Вот наша месть и суть.

Вниманье! Детский лепет.
Мы вас не подведем.
Не зря великолепен
камин, согревший дом.

В лопатках — холод милый
и острия двух крыл.
Нам кожу алюминий,
как изморозь, покрыл.

Чтоб было жить не скучно,
нас трогает порой
искусствочко, искусство,
ребеночек чужой.

Дождливость есть оплошность
пустых небес. Ура!
О пошлость, ты не подлость,
ты лишь уют ума.

От боли и от гнева
ты нас спасешь потом.
Целуем, королева,
твой бархатный подол!

10

Лень, как болезнь, во мне смыкала круг.
Мое плечо вело чужую руку.
Я, как птенца, в ладони грела рюмку.
Попискивал ее открытый клюв.

Хозяюшка, вы ощущали груда,
над мальчиком, заснувшим спозаранку,
в уста его, в ту алчущую ранку,
отравленную проливая грудь?

Вдруг в нем, как в перламутровом яйце,
спала пружина музыки согбенной?
Как радуга — в бутоне краски белой?
Как тайный мускул красоты — в лице?

Как в Сашеньке — непробужденный Блок?
Медведица, вы для какой забавы
в детеныше влюбленными зубами
выщелкивали бога, словно блох?

11

Хозяйка налила мне коньяка:
— Вас лихорадит. Грейтесь у камина. —
Прощай, мой Дождь!
Как весело, как мило
принять мороз на кончик языка!

Как крепко пахнет розой от вина!
Вино, лишь ты ни в чем не виновато.
Во мне расщеплен атом винограда,
во мне горит двух разных роз война.

Вино мое, я твой заблудший князь,
привязанный к двум деревам склоненным.
Разъединяй! Не бойся же! Со звоном
меня со мной пусть разлучает казнь!

Я делаюсь все больше, все добрей!
Смотрите — я уже добра, как клоун,
вам в ноги опрокинутый поклоном!
Уж тесно мне средь окон и дверей!

О господи, какая доброта!
Скорей! Жалеть до слез! Пасть на колени!
Я вас люблю! Застенчивость калеки
бледнит мне щеки и кривит уста.

Что сделать мне для вас хотя бы раз?
Обидьте! Не жалейте, обижая!
Вот кожа моя — голая, большая:
как холст для красок, чист простор для ран!

Я вас люблю без меры и стыда!
Как небеса, круглы мои объятья.
Мы из одной купели. Все мы братья.
Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!

12

Прошел по спинам быстрый холодок.
В тиши раздался страшный крик хозяйки.
И ржавые, оранжевые знаки
вдруг выплыли на белый потолок.

И — хлынул Дождь! Его ловили в таз.
В него впивались веники и щетки.
Он вырывался. Он летел на щеки,
прозрачной слепотой вставал у глаз.

Отплясывал нечаянный канкан.
Звенел, играя с хрусталем воскресшим.
Дом над Дождем уж замыкал свой скрежет,
как мышцы обрывающий капкан.

Дождь с выраженьем ласки и тоски,
паркет марая, полз ко мне на брюхе.
В него мужчины, поднимая брюки,
примерившись, вбивали каблуки.

Его скрутили тряпкой половой
и выжимали, брезгуя, в уборной.
Гортанью, вдруг охрипшей и убогой,
кричала я:
-Не трогайте! Он мой!

Он был живой, как зверь или дитя.
О, вашим детям жить в беде и муке!
Слепые, тайн не знающие руки
зачем вы окунули в кровь Дождя?

Хозяин дома прошептал:
— Учти,
еще ответишь ты за эту встречу! —
Я засмеялась:
— Знаю, что отвечу.
Вы безобразны. Дайте мне пройти.

13

Пугал прохожих вид моей беды.
Я говорила:
— Ничего. Оставьте.
Пройдет и это. —
На сухом асфальте
я целовала пятнышко воды.

Земли перекалялась нагота,
и горизонт вкруг города был розов.
Повергнутое в страх Бюро прогнозов
осадков не сулило никогда.

Гиперреалистичные картины молодого ирландца Френсиса МакКрори (Francis McCrory) вдохновляют полюбить магию дождя, или хотя бы вспомнить, как уютно внутри, когда снаружи льёт как из ведра.

Идея хмурого неба и дождливой погоды стала основой для картин Френсиса в стиле гиперреализма. Сам автор называет ее «Живописью дождливого ветрового стекла» (Rainy Windscreen Paintings). О новых работах Френсис рассказывает так:

«Мне нравится наблюдать за миром через разные линзы, через залитое водой лобовое стекло автомобиля… Узоры и поразительные изгибы капель дождя, остающиеся на стекле, видятся удивительно красивыми, иногда — довольно абстрактными.»

Работы Френсиса МакКрори очень разные. За этими водяными знаками каждый видит что-то свое. Капельки воды, изображенные МакКрори, делают все картины уникальными: две одинаковые сложно будет найти. Некоторые сжимаются в маленькие комочки воды, другие текут вниз, оставляя кривые дорожки, а третьи, подчиняясь силе ветра, стремятся вверх по лобовому стеклу. И только рассматривая капли внимательно, начинаешь понимать, что это не фотография со сбитым фокусом, а настоящая живопись.