Сказка «Колобок» — одно из первых произведений, с которого дети начинают свое знакомство с народным фольклором. На этой русской народной сказке выросло не одно поколение. Но редко кто задумывается, что из себя представляет ее герой. Мы уверены в уникальности Колобка, которого считаем исконно русским персонажем. Что ж, пришло время узнать этого героя поближе, а также познакомиться с его многочисленными родственниками из сказок других стран.

Биография Колобка

Что из себя представляет колобок? Каждый знает, что это хлеб круглой формы. Но те, кто имеет дело с выпечкой, возразят, что изготовить хлеб в виде шара не так и просто. В печи он почти наверняка сплющится под собственным весом и потеряет форму. Оказывается, чтобы получился колобок, нужно воспользоваться особым рецептом.

С точки зрения кулинарной терминологии, колобок — это шарообразная хлебная буханка. У нее на Руси было несколько названий: колобуха, калабушка, колеб. Для изготовления такого хлеба брали муку нескольких сортов. Помните, как старуха «по коробу поскребла, по сусеку помела»? Все верно — колобок пекли из остатков муки пшеничной, ржаной, овсяной, и остатков квашни.

Хлеб получался пышный, пористый и легкий. Он раздувался в шар к концу выпечки и сохранял форму после остывания. Говорят, у него был отличный вкус и способность долго не черстветь. Так что нет ничего удивительного, что героя хотели съесть все встреченные им звери.

Колобки и роковая лиса

Оказывается, у хлебного беглеца есть множество братьев. Сказочные герои мучного происхождения есть у десятков народов мира. В Словакии знают Пампусика, в Венгрии Маленького Клецке, в Казахстане Баурсаха. Есть свой колобок даже в далекой Японии, правда, он из рисовой муки. Давайте познакомимся с самыми колоритными героями из теста.

Джонни-пончик из Англии ведет себя совсем как наш соотечественник. Только он еще более отважный и дерзкий. Джонни не только грубит встречающимся на пути лесным зверям, но и обманывает надежды целой бригаде голодных землекопов. Но исход у сказки такой же, как у нашей — Джонни-пончика слопала лиса.

В Шотландии есть старинная сказка про Крошку-лепешку. Как и следовало ожидать, это не простой хлеб, а из овсяной муки. В этой истории пока дедка, подоткнув килт, копался в огороде, бабка испекла две лепешки. Закончив работу, она оставила хлеб на столе и ушла по делам. Проголодавшийся старик, зайдя в дом, съел одну лепешку. Вторая решила не искушать судьбу и сбежала. Она прокатилась по дворам ткача, портного, мельника, кузнеца, пастуха. Но никто не смог поймать Крошку-лепешку. Но ее все равно в конце сказки съела… лиса.

У американцев есть сказка об Имбирном человечке. Он настоящий аристократ среди собратьев, ведь его испекли из бисквитного теста с молотым имбирем. Он сбегает сразу после извлечения из печи. Его уговаривали остаться старик со старухой, домашний скот во дворе, но все было напрасно. Итог предсказуем — Имбирный человечек забрел в лес и попал на зуб лисе.

Нестандартный финал

Можно подумать, что все колобки, независимо от «национальности», становятся лисьим обедом. В основном так и есть — этот небольшой хищник несет гибель ожившей выпечке. Но есть и редкие исключения, о которых всем следует знать. В первую очередь, это самый человечный колобок в мире — Толстый блин из Германии. Он рисковал стать жертвой трех пожилых фрау, зайца, волка, лошади, свиньи и козы. Но Толстый блин от всех укатился, чтобы добровольно отдать себя на съедение трем голодным детям.

Норвежский брат немецкого Толстого блина, который в одних регионах известен как Блин, а в других как Пирог, тоже был прытким малым. Он ускользнул от голодного многодетного семейства с 7 малышами, от курицы с петухом, гуся и утки. Но от судьбы не уйдешь и норвежского колобка все же съели. И это была обычная домашняя свинья.

Остается добавить, что русская народная сказка «Колобок» в ее современном виде не такая уж и старинная. Впервые она вышла в печать в сборнике собирателя фольклора А.Н. Афанасьева «Народные русские сказки» в 1873 году. До этого о Колобке никто, скорее всего, не знал. Некоторые ученые утверждают, что очень похожая история ходила среди славянских племен во 2-3 веках нашей эры. Просто потом ее хорошенько забыли и только благодаря трудолюбивому и внимательному Афанасьеву мы ее не утратили навсегда.

В Уставе черным по белому сказано: рано или поздно любой мастер получает Заказ. Настал этот день и для меня. Заказчику было лет шесть. Он сидел, положив подбородок на прилавок, и наблюдал, как «Венксинг» копирует ключ от гаража. Мама Заказчика в сторонке щебетала по сотовому.

— А вы любой ключик можете сделать? — спросил Заказчик, разглядывая стойку с болванками.
— Любой, — подтвердил я.
— И такой, чтобы попасть в детство?

Руки мои дрогнули, и «Венксинг» умолк.

— Зачем тебе такой ключ? — спросил я. — Разве ты и так не ребенок?

А сам принялся лихорадочно припоминать, есть ли в Уставе ограничения на возраст Заказчика. В голову приходил только маленький Вольфганг Амадей и ключ к музыке, сделанный зальцбургским мастером Крейцером. Но тот ключ заказывал отец Вольфганга…

— Это для бабы Кати, — сказал мальчик. — Она все вспоминает, как была маленькая. Даже плачет иногда. Вот если бы она могла снова туда попасть!

— Понятно, — сказал я. — Что же, такой ключ сделать можно, — я молил Бога об одном: чтобы мама Заказчика продолжала болтать по телефону. — Если хочешь, могу попробовать. То есть, если хотите… сударь.

Вот елки-палки. Устав предписывает обращаться к Заказчику с величайшим почтением, но как почтительно обратиться к ребенку? «Отрок»? «Юноша»? «Ваше благородие»?

— Меня Дима зовут, — уточнил Заказчик. — Хочу. А что для этого нужно?
— Нужен бабушкин портрет. Например, фотография. Сможешь принести? Завтра?
— А мы завтра сюда не придем.

Я совсем упустил из виду, что в таком нежном возрасте Заказчик не пользуется свободой передвижений.

— Долго еще? — Мама мальчика отключила сотовый и подошла к прилавку.
— Знаете, девушка, — понес я ахинею, от которой у любого слесаря завяли бы уши, — у меня для вашего ключа только китайские болванки, завтра подвезут немецкие, они лучше. Может, зайдете завтра? Я вам скидку сделаю, пятьдесят процентов!

Я отдал бы годовую выручку, лишь бы она согласилась.

Наш инструктор по высшему скобяному делу Куваев начинал уроки так: «Клепать ключи может каждый болван. А Заказ требует телесной и моральной подготовки».
Придя домой, я стал готовиться. Во-первых, вынес упаковку пива на лестничную клетку, с глаз долой. Употреблять спиртные напитки во время работы над Заказом строжайше запрещено с момента его получения. Во-вторых, я побрился. И, наконец, мысленно повторил матчасть, хоть это и бесполезно. Техника изготовления Заказа проста как пробка. Основные трудности, по словам стариков, поджидают на практике. Толковее старики объяснить не могут, разводят руками: сами, мол, увидите.
По большому счету, это справедливо. Если бы высшее скобяное дело легко объяснялось, им бы полстраны занялось, и жили бы мы все припеваючи. Ведь Пенсия скобяных дел мастера — это мечта, а не Пенсия. Всего в жизни выполняешь три Заказа (в какой момент они на тебя свалятся, это уж как повезет). Получаешь за них Оплату. Меняешь ее на Пенсию и живешь безбедно. То есть, действительно безбедно. Пенсия обеспечивает железное здоровье и мирное, благополучное житье-бытье. Без яхт и казино, конечно, — излишествовать запрещено Уставом. Но вот, например, у Льва Сергеича в дачном поселке пожар был, все сгорело, а его дом уцелел. Чем такой расклад хуже миллионов?
Можно Пенсию и не брать, а взамен оставить себе Оплату. Такое тоже бывает. Все зависит от Оплаты. Насчет нее правило одно — Заказчик платит, чем хочет. Как уж так получается, не знаю, но соответствует такая оплата… в общем, соответствует. Куваев одному писателю сделал ключ от «кладовой сюжетов» (Бог его знает, что это такое, но так это писатель называл). Тот ему в качестве Оплаты подписал книгу: «Б. Куваеву — всех благ». Так Куваев с тех пор и зажил. И здоровье есть, и бабки, даже Пенсия не нужна.
Но моральная подготовка в таких условиях осуществляется со скрипом, ибо неизвестно, к чему, собственно, готовиться. Запугав себя провалом Заказа и санкциями в случае нарушения Устава, я лег спать. Засыпая, волновался: придет ли завтра Дима?

Дима пришел. Довольный. С порога замахал листом бумаги.
— Вот!
Это был рисунок цветными карандашами. Сперва я не понял, что на нем изображено. Судя по всему, человек. Круглая голова, синие точки-глаза, рот закорючкой. Балахон, закрашенный разными цветами. Гигантские, как у клоуна, черные ботинки. На растопыренных пальцах-черточках висел не то портфель, не то большая сумка.
— Это она, — пояснил Дима. — Баба Катя. — И добавил виновато: — Фотографию мне не разрешили взять.
— Вы его прямо околдовали, — заметила Димина мама. — Пришел вчера домой, сразу за карандаши: «Это для дяди из ключиковой палатки».
— Э-э… благодарю вас, сударь, — сказал я Заказчику. — Приходите теперь через две недели, посмотрим, что получится.
На что Дима ободряюще подмигнул.

«Ох, и лопухнусь я с этим Заказом», — тоскливо думал я. Ну да ладно, работали же как-то люди до изобретения фотоаппарата. Вот и мы будем считывать биографию бабы Кати с этого так называемого портрета, да простит меня Заказчик за непочтение.
Может, что-нибудь все-таки считается? неохота первый Заказ запороть…
Для считывания принято использовать «чужой», не слесарный, инструментарий, причем обязательно списанный. Чтобы для своего дела был не годен, для нашего же — в самый раз. В свое время я нашел на свалке допотопную пишущую машинку, переконструировал для считывания, но еще ни разу не использовал.
Я медленно провернул Димин рисунок через вал машинки. Вытер пот. Вставил чистый лист бумаги. И чуть не упал, когда машинка вздрогнула и клавиши бодро заприседали сами по себе: «Быстрова Екатерина Сергеевна, род. 7 марта 1938 года в пос. Болшево Московской области…»
Бумага прокручивалась быстро, я еле успел вставлять листы. Где училась, за кого вышла замуж, что ест на завтрак… Видно, сударь мой Дима, его благородие, бабку свою (точнее, прабабку, судя по году рождения) с натуры рисовал, может, даже позировать заставил. А живые глаза в сто раз круче объектива; материал получается высшего класса, наплевать, что голова на рисунке — как пивной котел!
Через час я сидел в электричке до Болшево. Через три — разговаривал с тамошними стариками. Обдирал кору с вековых деревьев. С усердием криминалиста скреб скальпелем все, что могло остаться в поселке с тридцать восьмого года — шоссе, камни, дома. Потом вернулся в Москву. Носился по распечатанным машинкой адресам. Разглядывал в музеях конфетные обертки конца тридцатых. И уже собирался возвращаться в мастерскую, когда в одном из музеев наткнулся на шаблонную военную экспозицию с похоронками и помятыми котелками. Наткнулся — и обмер.
Как бы Димина бабушка ни тосковала по детству, вряд ли ее тянет в сорок первый. Голод, бомбежки, немцы подступают… Вот тебе и практика, ежкин кот. Еще немного, и запорол бы я Заказ!
И снова электричка и беготня по городу, на этот раз с экскурсоводом:
— Девушка, покажите, пожалуйста, здания, построенные в сорок пятом году…

На этот раз Заказчик пришел с бабушкой. Я ее узнал по хозяйственной сумке.
— Баб, вот этот дядя!
Старушка поглядывала на меня настороженно. Ничего, я бы так же глядел, если бы моему правнуку забивал на рынке стрелки незнакомый слесарь.
— Вот Ваш ключ, сударь.
Я положил Заказ на прилавок. Длинный, с волнистой бородкой, тронутой медной зеленью. Новый и старый одновременно. Сплавленный из металла, памяти и пыли вперемешку с искрошенным в муку Диминым рисунком. Выточенный на новеньком «Венксинге» под песни сорок пятого.
— Баб, смотри! Это ключик от детства. Правда!
Старушка надела очки и склонилась над прилавком. Она так долго не разгибалась, что я за нее испугался. Потом подняла на меня растерянные глаза, синие, точь-в-точь как на Димином рисунке. Их я испугался еще больше.
— Вы знаете, от чего этот ключ? — сказала она тихо. — От нашей коммуналки на улице Горького. Вот зазубрина — мы с братом клад искали, ковыряли ключом штукатурку. И пятнышко то же…
— Это не тот ключ, — сказал я. — Это… ну, вроде копии. Вам нужно только хорошенько представить себе ту дверь, вставить ключ и повернуть.
— И я попаду туда? В детство?
Я кивнул.
— Вы хотите сказать, там все еще живы?
На меня навалилась такая тяжесть, что я налег локтями на прилавок. Как будто мне на спину взгромоздили бабы-катину жизнь, и не постепенно, год за годом, а сразу, одной здоровой чушкой. А женщина спрашивала доверчиво:
— Как же я этих оставлю? Дочку, внучек, Диму?
— Баб, а ты ненадолго! — закричал неунывающий Дима. — Поиграешь немножко — и домой.
По Уставу, я должен был ее «проконсультировать по любым вопросам, связанным с Заказом». Но как по таким вопросам… консультировать?
— Екатерина Сергеевна, — произнес я беспомощно, — Вы не обязаны сейчас же использовать ключ. Можете вообще его не использовать, можете — потом. Когда захотите.
Она задумалась.
— Например, в тот день, когда я не вспомню, как зовут Диму?
— Например, тогда, — еле выговорил я.
— Вот спасибо Вам, — сказала Екатерина Сергеевна. И тяжесть свалилась с меня, испарилась. Вместо нее возникло приятное, острое, как шабер, предвкушение чуда. Заказ выполнен, пришло время Оплаты.
— Спасибо скажите Диме, — сказал я. — А мне полагается плата за работу. Чем платить будете, сударь?
— А чем надо? — спросил Дима.
— Чем изволите, — ответил я по Уставу.
— Тогда щас, — и Дима полез в бабушкину сумку. Оттуда он извлек упаковку мыла на три куска, отодрал один и, сияя, протянул мне. — Теперь вы можете помыть руки! Они у вас совсем черные!
— Дима, что ты! — вмешалась Екатерина Сергеевна, — Надо человека по-хорошему отблагодарить, а ты…
— Годится, — прервал я ее. — Благодарю Вас, сударь.
Они ушли домой, Дима — держась за бабушкину сумку, Екатерина Сергеевна — нащупывая шершавый ключик в кармане пальто.
А я держал на ладони кусок мыла. Что оно смоет с меня? Грязь? Болезни? Может быть, грехи?
Узнаю сегодня вечером.

Елена Калинчук
Иллюстрация: Алексей Андреев

В то время как на программы по исследованию космоса тратятся огромные средства, нам толком ничего не известно о Земле. Что скрывается от наших глаз на глубине океана или подо льдами Антарктики? Да и мало ли еще загадок хранит наша родная планета. Например, есть множество локаций, которые выглядят будто порталы в волшебные миры. Ниже фото мест, вид которых наверняка вызовет у вас желание сломя голову отправиться в увлекательное сказочное путешествие. Не придется даже шагать в камин, залезать в платяной шкаф или смывать себя в унитаз.

Замок Нойшванштайн, Бавария, Германия. Чертовски красив, вокруг прекрасный вид, ну чем не портал в параллельный мир? Конечно, было бы неплохо, если б там тоже оказалось пиво, сосиски и Октоберфест.

Дворец инопланетных императоров? Министерство магии? Казанский собор из будущего в новой версии SimCity? Нет, это парижский жилой комплекс «Пространства Абраксас», спроектированный французским архитектором Рикардо Бофилем. А если архитектурный проект еще и назван в честь мифологического божества — тут, в принципе, все ясно.

Эту лестницу вы сможете найти в Копенгагене, но она определенно ведет в сказочный бар. Правда, после пары бокальчиков сливочного пива спускаться по ней будет весьма непросто.

Нет, это не реклама стирального порошка для цветного белья и даже не развевающиеся на ветру волосы гигантской русалочки Ариэль. Это всего лишь каньон Антилопы (штат Аризона, США). Однако с помощью этой магической фантасмагории цвета вы совершенно точно сможете отправиться в сказочный мир фантазии Ганса Христиана Андерсена. Только не заходите слишком далеко, иначе к рассвету превратитесь в морскую пену.

Эти ступени на горе Монсеррат, созданные испанским скульптором Жузепом Субираксом, ведут прямо на небеса, но пройти по ним может только человек, который искренне верит в сказку. Хотя в виде исключения туда пускают фанатов Led Zeppelin, но только по четвергам 31 июня.

В заброшенном замке Бьюкенен (Стерлингшир, Шотландия) время от времени устраивают себе лаундж-привал уставшие от всего драконы, которые при помощи своего недюжинного ума испытывают заблудившихся путников: отгадают загадку — отправятся восвояси, не отгадают — ну что ж, в таком случае добро пожаловать в освободительную армию Дейнерис Бурерожденной. Ну, а что, нечего по развалинам лазить, а то ведь нужно еще Вестерос завоевывать, а кадровые ресурсы не бесконечны.

Музей К21 (Художественное собрание земли Северный Рейн — Вестфалия, Штендехаус, Германия). Эта современная интерпретация дилеммы с выбором правильного пути не оставляет никаких альтернатив: независимо от того, налево, направо или прямо вы пойдете, конечная точка маршрута одна — необыкновенно прекрасный мир современного искусства, где вас запросто примут за очередной любопытный экспонат. Даже если вы просто будете смирно стоять в сторонке и делать вид, что вас в этой странной комнате нет и никогда не было.

Органные скалы на мысе Фингал-Хэд (штат Новый Южный Уэльс, Австралия). Странно, но разве один из эпизодов фильмов о Гарри Поттере снимали не здесь? Это ведь отличное место, чтобы спрятать крестраж. Ну или чтобы собрать пару миллиардов лайков в инстаграме и заставить сидящих в офисе коллег вас возненавидеть — хотя это уже особо изощренная разновидность черной магии.

Забудьте о черных дырах, все равно они где-то далеко и вообще это все неправда. А вот Большая голубая дыра, умостившаяся посреди атолла в составе Белизского барьерного рифа в Центральной Америке, вполне реальна. Ходят слухи, что именно она является таинственным входом в легендарный Фиддлерс Грин — вымышленное место, где находят последний приют погибшие моряки. Однако в том случае, если у вас, дорогие морские волки, нет никакого желания бесславно заканчивать свой путь в лапах Дейви Джонса, стоит все же быть поосторожнее с нырянием.

Ох уж эти украинские железные дороги, сколько в них неземного волшебства и магии! Вот так садишься себе в поезд, плюхаешься в плацкартном вагоне на боковушку у туалета, с верхней полки свисают чьи-то ноги, рядом кто-то пьет пиво с рыбкой и ест вареные яйца, а ребенок орет благим матом над ухом. В общем, ситуация хуже, чем в аду. Зато потом внезапно добрая проводница Лариса Степановна принесет чай вкусный, и ты смотришь в окошко, а там — Тоннель любви. Аж на сердце потеплело, правда? И без магии путешествий тут точно не обошлось, уверяем вас.

Эти ворота расположены на острове Бали (Индонезия) и выглядят так, что даже объяснять ничего не нужно.

Городская библиотека Штутгарта примечательна тем, что, если в полночь в пятницу 13-е сесть на пол перед книжным шкафом, зажать в кулаке левой руки волос с головы рыжей девственницы и успеть за минуту громко перечислить все фильмы с Марлен Дитрих, можно попасть в таинственное и полное волшебства место — штутгартский дурдом. Только есть одно условие: если попадете в палату к Бильбо Бэггинсу, ничего не говорите про кольцо, дядюшка довольно ранимый человек.

Это старый железнодорожный тоннель в Хеленсбурге (штат Новый Южный Уэльс, Австралия). Он ведет прямиком в неизвестное будущее, однако, если вы решите совершить путешествие ночью, мы бы все-таки настоятельно порекомендовали вам взять с собой немного чеснока и что-нибудь серебряное.

На станции стокгольмского метрополитена под названием «Родхусет» установлен единственный в мире волшебный эскалатор: каждый, кто ставит ногу на одну из его ступеней, тут же попадает в пронизанный магией беспричинного сарказма мир безосновательного снобизма. «Эй, неудачники, у меня настолько много свободного времени, что я бесцельно катаюсь по стокгольмскому метро!» — именно с такой подписью автоматически отправляются в инстаграм 14 новых селфи, сделанных вами, пока вы с умным видом едете наверх.

Дворец итальянской цивилизации был построен в Риме по приказу Бенито Муссолини. Ходят слухи, что монахи Ватикана прибрали этот красивый портал к рукам, но поленились хорошенько отрегулировать работу ключевых механизмов, так что попасть через него можно только в Сан-Ремо, да и то лишь во время фестиваля. Впрочем, если вы любите песни Адриано Челентано, о большей магии вам и мечтать грешно.

Паромный терминал в Гонконге не является порталом сам по себе, зато позволяет поучаствовать в самой необычной в мире лотерее: в какое волшебное место вы попадете, с большим трудом купив билет на отправляющийся отсюда корабль, вам придется только догадываться.

Ледниковая лагуна Йёкюльсаурлоун (Исландия). К сожалению, из-за глобального потепления эта красота вскоре может исчезнуть, и в мире станет меньше на одно место, куда невозможно доехать из бара на такси.

Зимний Байкал одновременно пугает и завораживает невероятной красотой прозрачно-голубых ледяных глыб. А если вам повезет увидеть его в солнечный день, то голова неизбежно пойдет кругом от преломления солнечных лучей, игры бликов, и вы почувствуете себя в абсолютно ином измерении.

Ноябрь хмуро шел по улице, спрятав замерзшие руки в карманы серого длинного пальто. Подошвы его крепких ботинок шаркали по мостовым, усеянным мокрыми опавшими листьями. Он посмотрел на небо – оно было похоже на тонкий прозрачный слой льда, хрупкий и бесцветный. Изредка в воздухе пролетали хрустальные снежинки. Ноябрь вышел на широкий проспект и стал внимательно слушать разговоры тепло одетых прохожих. Кто-то ворчал: «Снова ноябрь. Зябко, холодно, то дождь, то снег, и ни одного солнечного лучика!» Кто-то, оглядываясь по сторонам, восклицал: «Вы только посмотрите на снежинки! Какие они чистые, легкие, словно перышки! Изумительно красиво!» Ноябрь улыбнулся краешком губ, но на сердце у него было грустно и тоскливо. Он свернул с проспекта, выбрал тихую укромную улочку и побрел, куда глаза глядят.

Вскоре, в конце улицы, он заметил маленький деревянный дом. Его стены были густого лавандового цвета, рамы сияли сахарной белизной, на подоконниках цвела розовая герань. «Какой жизнерадостный дом!», - подумал Ноябрь, - «Наверное, те, кто в нем живет, тоже меня не любят – я приношу только грусть и сырость».

Вдруг он увидел девочку. Она сидела на широкой скамье у окна, пила чай и что-то рассматривала на подоконнике. Ноябрь подошел ближе и с интересом наклонился к окну. У девочки были черные, как уголь, волосы, заплетенные в две косички, вздернутый носик и сияющие глаза цвета зеленого яблока. Она вздрогнула, заметив незнакомца, затем оглядела его с ног до головы и приветливо улыбнулась, приоткрыв окно.

- Я Мари. Как вас зовут? Вам холодно, хотите чаю? Можем попить чай на подоконнике, я дома одна.

Ноябрь опустил глаза: - Я не знаю, мне как-то неловко.

Девочка пытливо смотрела ему в лицо: - А как вас все-таки зовут? Мне кажется, я вас где-то видела.

- Я Ноябрь… - он услышал свой голос словно издалека, тот был низким и глухим.

- Приятно познакомиться, Ноябрь! – девочка дружески протянула ему ручку.

Через несколько минут она уже принесла фарфоровую чашку с имбирным чаем и блюдце с овсяным печеньем. Ноябрь выпил обжигающий чай и согрелся.

- А что ты держала в руках, когда я подошел?

Мари рассмеялась: - Сейчас покажу. Как вы думаете, что это? – она показала ему яркую баночку. От нее шел такой сладкий аромат, что Ноябрь не мог подобрать подходящего слова. Что это? Аромат счастья? Девочка глубже закуталась в белый свитер – из окна дул холодный ветер, и заговорщически прошептала: - Родители называют это «малиновое варенье». Но скажу по секрету, на самом деле это – летние письма. Каждый раз, когда мне хочется согреться и помечтать о лете, я беру эту баночку в руки, вдыхаю аромат спелых ягод и малиновых кустов, слышу жужжание пчел и пение птиц.

Ноябрь вздохнул: - А я никогда не видел лета.

Мари зачерпнула большую ложку варенья и предложила гостю: - Попробуй.

Ноябрь осторожно, зажмурив глаза, попробовал незнакомое лакомство и ахнул: он почувствовал сладость и ласку летнего солнца, увидел бабочек-шоколадниц, кузнечиков в высокой зеленой траве… - Теперь я понимаю, почему никто не любит ноябрь, - вздохнул он.

Девочка недоуменно посмотрела на него: - Это моя баночка летних писем. Но зимой, весной и летом я иногда читаю осенние письма, - и она достала из-под скамьи потертую коричневую шкатулку. В ней лежали сухие дубовые и кленовые листья, веточка сушеной рябины, одна бархатная перчатка, связка ключей от шкафа с зонтами и плащами, рецепты бабушкиных пирогов, моток теплой оливкой пряжи и спицы, коллекция сосновых шишек, блокнот с уютными книгами.

Ноябрь бережно рассматривал каждый предмет. - Ты правда любишь ноябрь? - Правда. Я люблю все месяцы, в каждом есть что-то особенное.

Ноябрь не уступал: - Но ведь в ноябре так холодно и сыро…

Мари задумалась: - Скажи, когда ты пробовал малиновое варенье, ты заметил, что в нем есть крохотные косточки? Так вот, ноябрьская погода – это как малиновые косточки. Иногда они мешают насладиться вкусом, но, если обращать на них меньше внимания, можно увидеть все остальное. Например, это могут быть вечерние беседы при свечах, теплые свитера и пряные напитки, выпечка и рукоделие, шарфы и перчатки, открытки и книги, первые снегопады. И все эти чудеса – в ноябре….

Ноябрь был благодарен за эту встречу. Целый месяц он дарил людям свое уютное настроение. А затем уступил место мандариново-еловому снежному Декабрю. Но до той поры, пока Мари из лавандового дома не стала взрослой, Ноябрь каждый год приходил к ней в гости. И всегда для него была подготовлена чашка имбирного чая и ароматная баночка с малиновыми летними письмами...

Ульяна Сергеева

Художником он стал просто потому, что после школы надо было куда-то поступать. Он знал, что работа должна приносить удовольствие, а ему нравилось рисовать – так и был сделан выбор: он поступил в художественное училище.

К этому времени он уже знал, что изображение предметов называется натюрморт, природы – пейзаж, людей – портрет, и еще много чего знал из области избранной профессии. Теперь ему предстояло узнать еще больше. «Для того, чтобы импровизировать, сначала надо научиться играть по нотам, — объявил на вводной лекции импозантный преподаватель, известный художник. – Так что приготовьтесь, будем начинать с азов».

Он начал учиться «играть по нотам». Куб, шар, ваза… Свет, тень, полутень… Постановка руки, перспектива, композиция… Он узнал очень много нового – как натянуть холст и самому сварить грунт, как искусственно состарить полотно и как добиваться тончайших цветовых переходов… Преподаватели его хвалили, а однажды он даже услышал от своего наставника: «Ты художник от бога!». «А разве другие – не от бога?», — подумал он, хотя, чего скрывать, было приятно.
Но вот веселые студенческие годы остались позади, и теперь у него в кармане был диплом о художественном образовании, он много знал и еще больше умел, он набрался знаний и опыта, и пора было начинать отдавать. Но… Что-то у него пошло не так.

Нет, не то чтобы ему не творилось. И не то чтобы профессия разонравилась. Возможно, он просто повзрослел и увидел то, чего раньше не замечал. А открылось ему вот что: кругом кипела жизнь, в которой искусство давно стало товаром, и преуспевал вовсе не обязательно тот, кому было что сказать миру – скорее тот, кто умел грамотно подавать и продавать свое творчество, оказаться в нужное время, в нужном месте, с нужными людьми. Он, к сожалению, так этому и не научился. Он видел, как его товарищи мечутся, ищут себя и свое место под солнцем, а некоторые в этих метаниях «ломаются», топят невостребованность и неудовлетворенность в алкоголе, теряют ориентиры, деградируют… Он знал: часто творцы опережали свою эпоху, и их картины получали признание и хорошую цену только после смерти, но это знание мало утешало.

Он устроился на работу, где хорошо платили, целыми днями разрабатывал дизайн всевозможных буклетов, визиток, проспектов, и даже получал от этого определенное удовлетворение, а вот рисовал все меньше и неохотнее. Вдохновение приходило все реже и реже. Работа, дом, телевизор, рутина… Его все чаще посещала мысль: «Разве в этом мое призвание? Мечтал ли я о том, чтобы прожить свою жизнь вот так, «пунктиром», словно это карандашный набросок? Когда же я начну писать свою собственную картину жизни? А если даже и начну – смогу ли? А как же «художник от бога»?». Он понимал, что теряет квалификацию, что превращается в зомби, который изо дня в день выполняет набор определенных действий, и это его напрягало.

Чтобы не сойти с ума от этих мыслей, он стал по выходным отправляться с мольбертом в переулок Мастеров, где располагались ряды всяких творцов-умельцев. Вязаные шали и поделки из бересты, украшения из бисера и лоскутные покрывала, глиняные игрушки и плетеные корзинки – чего тут только не было! И собратья-художники тоже стояли со своими нетленными полотнами, в больших количествах. И тут была конкуренция…
Но он плевал на конкуренцию, ему хотелось просто творить… Он рисовал портреты на заказ. Бумага, карандаш, десять минут – и портрет готов. Ничего сложного для профессионала – тут всего и требуется уметь подмечать детали, соблюдать пропорции да слегка польстить заказчику, так, самую малость приукрасить натуру. Он это делал умело, его портреты людям нравились. И похоже, и красиво, лучше, чем в жизни. Благодарили его часто и от души.
Теперь жить стало как-то веселее, но он отчетливо понимал, что это «живописание» призванием назвать было бы как-то… чересчур сильно. Впрочем, все-таки лучше, чем ничего.

Однажды он сделал очередной портрет, позировала ему немолодая длинноносая тетка, и пришлось сильно постараться, чтобы «сделать красиво». Нос, конечно, никуда не денешь, но было в ее лице что-то располагающее (чистота, что ли?), вот на это он и сделал акцент. Получилось неплохо.
– Готово, – сказал он, протягивая портрет тетке. Та долго его изучала, а потом подняла на него глаза, и он даже заморгал – до того пристально она на него смотрела.
– Что-то не так? – даже переспросил он, теряясь от ее взгляда.
– У вас призвание, — сказала женщина. – Вы умеете видеть вглубь…
– Ага, глаз-рентген, — пошутил он.
– Не то, — мотнула головой она. – Вы рисуете как будто душу… Вот я смотрю и понимаю: на самом деле я такая, как вы нарисовали. А все, что снаружи – это наносное. Вы словно верхний слой краски сняли, а под ним – шедевр. И этот шедевр – я. Теперь я точно знаю! Спасибо.
– Да пожалуйста, — смущенно пробормотал он, принимая купюру – свою привычную таксу за блиц-портрет.
Тетка была, что и говорить, странная. Надо же, «душу рисуете»! Хотя кто его знает, что он там рисовал? Может, и душу… Ведь у каждого есть какой-то внешний слой, та незримая шелуха, которая налипает в процессе жизни. А природой-то каждый был задуман как шедевр, уж в этом он как художник был просто уверен!

Теперь его рисование наполнилось каким-то новым смыслом. Нет, ничего нового в технологию он не привнес – те же бумага и карандаш, те же десять минут, просто мысли его все время возвращались к тому, что надо примериться и «снять верхний слой краски», чтобы из-под него освободился неведомый «шедевр». Кажется, получалось. Ему очень нравилось наблюдать за первой реакцией «натуры» – очень интересные были лица у людей.
Иногда ему попадались такие «модели», у которых душа была значительно страшнее, чем «внешний слой», тогда он выискивал в ней какие-то светлые пятна и усиливал их. Всегда можно найти светлые пятна, если настроить на это зрение. По крайней мере, ему еще ни разу не встретился человек, в котором не было бы совсем ничего хорошего.

– Слышь, братан! – однажды обратился к нему крепыш в черной куртке. – Ты это… помнишь, нет ли… тещу мою рисовал на прошлых выходных.

Тещу он помнил, на старую жабу похожа, ее дочку – постареет, крысой будет, и крепыш с ними был, точно. Ему тогда пришлось напрячь все свое воображение, чтобы превратить жабу в нечто приемлемое, увидеть в ней хоть что-то хорошее.
– Ну? – осторожно спросил он, не понимая, куда клонит крепыш.
– Так это… Изменилась она. В лучшую сторону. Как на портрет посмотрит – человеком становится. А так, между нами, сколько ее знаю, жаба жабой…

Художник невольно фыркнул: не ошибся, значит, точно увидел…
– Ну дык я тебя спросить хотел: можешь ее в масле нарисовать? Чтобы уже наверняка! Закрепить эффект, стало быть… За ценой не постою, не сомневайся!
– А чего ж не закрепить? Можно и в масле, и в маринаде, и в соусе «майонез». Только маслом не рисуют, а пишут.
– Во-во! Распиши ее в лучшем виде, все оплачу по высшему разряду!

Художнику стало весело. Прямо «портрет Дориана Грея», только со знаком плюс! И раз уж предлагают – отчего не попробовать?

Попробовал, написал. Теща осталась довольна, крепыш тоже, а жена его, жабина дочка, потребовала, чтобы ее тоже запечатлели в веках. От зависти, наверное. Художник и тут расстарался, вдохновение на него нашло – усилил сексуальную составляющую, мягкости добавил, доброту душевную высветил… Не женщина получилась – царица!

Видать, крепыш был человеком широкой души и впечатлениями в своем кругу поделился. Заказы посыпались один за другим. Молва пошла о художнике, что его портреты благотворно влияют на жизнь: в семьях мир воцаряется, дурнушки хорошеют, матери-одиночки вмиг замуж выходят, у мужиков потенция увеличивается.

Теперь не было времени ходить по выходным в переулок Мастеров, да и контору свою оставил без всякого сожаления. Работал на дому у заказчиков, люди все были богатые, платили щедро, передавали из рук в руки. Хватало и на краски, и на холсты, и на черную икру, даже по будням. Квартиру продал, купил побольше, да с комнатой под мастерскую, ремонт хороший сделал.

Казалось бы, чего еще желать? А его снова стали посещать мысли: неужели в этом его призвание – малевать всяких «жаб» и «крыс», изо всех сил пытаясь найти в них хоть что-то светлое? Нет, дело, конечно, хорошее, и для мира полезное, но все-таки, все-таки… Не было у него на душе покоя, вроде звала она его куда-то, просила о чем-то, но вот о чем? Не мог расслышать.

Однажды его неудержимо потянуло напиться. Вот так вот взять – и в драбадан, чтобы отрубиться и ничего потом не помнить. Мысль его напугала: он хорошо знал, как быстро люди творческие добираются по этому лихому маршруту до самого дна, и вовсе не хотел повторить их путь. Надо было что-то делать, и он сделал первое, что пришло в голову: отменил все свои сеансы, схватил мольберт и складной стул и отправился туда, в переулок Мастеров. Сразу стал лихорадочно работать – делать наброски улочки, людей, парка, что через дорогу. Вроде полегчало, отпустило…

– Простите, вы портреты рисуете? Так, чтобы сразу, тут же получить, – спросили его. Он поднял глаза – рядом женщина, молодая, а глаза вымученные, словно выплаканные. Наверное, умер у нее кто-то, или еще какое горе…
– Рисую. Десять минут – и готово. Вы свой портрет хотите заказать?
– Нет. Дочкин.

Тут он увидел дочку – поперхнулся, закашлялся. Ребенок лет шести от роду был похож на инопланетянчика: несмотря на погожий теплый денек, упакован в серый комбинезон, и не поймешь даже, мальчик или девочка, на голове – плотная шапочка-колпачок, на лице – прозрачная маска, и глаза… Глаза старичка, который испытал много-много боли и готовится умереть. Смерть в них была, в этих глазах, вот что он там явственно узрел.

Он не стал ничего больше спрашивать. Таких детей он видел по телевизору и знал, что у ребенка, скорее всего, рак, радиология, иммунитет на нуле – затем и маска, и что шансов на выживание – минимум. Неизвестно, почему и откуда он это знал, но вот как-то был уверен. Наметанный глаз художника, подмечающий все детали… Он бросил взгляд на мать – да, так и есть, она знала. Внутренне уже готовилась. Наверное, и портрет захотела, потому что последний. Чтоб хоть память была…

– Садись, принцесса, сейчас я тебя буду рисовать, — сказал он девочке-инопланетянке. – Только смотри, не вертись и не соскакивай, а то не получится.

Девочка вряд ли была способна вертеться или вскакивать, она и двигалась-то осторожно, словно боялась, что ее тельце рассыплется от неосторожного движения, разлетится на мелкие осколки. Села, сложила руки на коленях, уставилась на него своими глазами мудрой черепахи Тортиллы, и терпеливо замерла. Наверное, все детство по больницам, а там терпение вырабатывается быстро, без него не выживешь.

Он напрягся, пытаясь разглядеть ее душу, но что-то мешало – не то бесформенный комбинезон, не то слезы на глазах, не то знание, что старые методы тут не подойдут, нужно какое-то принципиально новое, нетривиальное решение. И оно нашлось! Вдруг подумалось: «А какой она могла бы быть, если бы не болезнь? Не комбинезон дурацкий, а платьице, не колпак на лысой головенке, а бантики?». Воображение заработало, рука сама по себе стала что-то набрасывать на листе бумаги, процесс пошел.

На этот раз он трудился не так, как обычно. Мозги в процессе точно не участвовали, они отключились, а включилось что-то другое. Наверное, душа. Он рисовал душой, так, как будто этот портрет мог стать последним не для девочки, а для него лично. Как будто это он должен был умереть от неизлечимой болезни, и времени оставалось совсем чуть-чуть, может быть, все те же десять минут.

– Готово, – сорвал он лист бумаги с мольберта. – Смотри, какая ты красивая!
Дочка и мама смотрели на портрет. Но это был не совсем портрет и не совсем «с натуры». На нем кудрявая белокурая девчонка в летнем сарафанчике бежала с мячом по летнему лугу. Под ногами трава и цветы, над головой – солнце и бабочки, улыбка от уха до уха, и энергии – хоть отбавляй. И хотя портрет был нарисован простым карандашом, почему-то казалось, что он выполнен в цвете, что трава – зеленая, небо – голубое, мяч – оранжевый, а сарафанчик – красный в белый горох.

– Я разве такая? – глухо донеслось из-под маски.
– Такая-такая, – уверил ее художник. – То есть сейчас, может, и не такая, но скоро будешь. Это портрет из следующего лета. Один в один, точнее фотографии.
Мама ее закусила губу, смотрела куда-то мимо портрета. Видать, держалась из последних сил.
– Спасибо. Спасибо вам, – сказала она, и голос ее звучал так же глухо, как будто на ней тоже была невидимая маска. – Сколько я вам должна?
– Подарок, — отмахнулся художник. – Как тебя зовут, принцесса?
– Аня…

Он поставил на портрете свою подпись и название: «Аня». И еще дату – число сегодняшнее, а год следующий.
– Держите! Следующим летом я вас жду. Приходите обязательно!

Мама убрала портрет в сумочку, поспешно схватила ребенка и пошла прочь. Ее можно было понять – наверное, ей было больно, ведь она знала, что следующего лета не будет. Зато он ничего такого не знал, не хотел знать! И он тут же стал набрасывать картинку – лето, переулок Мастеров, вот сидит он сам, а вот по аллее подходят двое – счастливая смеющаяся женщина и кудрявая девочка с мячиком в руках. Он вдохновенно творил новую реальность, ему нравилось то, что получается. Очень реалистично выходило! И год, год написать – следующий! Чтобы чудо знало, когда ему исполниться!

– Творите будущее? – с интересом спросил кто-то, незаметно подошедший из-за спины.
Он обернулся – там стояла ослепительная красавица, вся такая, что и не знаешь, как ее назвать. Ангел, может быть? Только вот нос, пожалуй, длинноват…
– Узнали? – улыбнулась женщина-ангел. – Когда-то вы сотворили мое будущее. Теперь – будущее вот этой девочки. Вы настоящий Творец! Спасибо…
– Да какой я творец? – вырвалось у него. – Так, художник-любитель, несостоявшийся гений… Говорили, что у меня талант от бога, а я… Малюю потихоньку, по мелочам, все пытаюсь понять, в чем мое призвание.
– А вы еще не поняли? – вздернула брови женщина-ангел. – Вы можете менять реальность. Или для вас это не призвание?
– Я? Менять реальность? Да разве это возможно?
– Отчего же нет? Для этого нужно не так уж много! Любовь к людям. Талант. Сила веры. Собственно, все. И это у вас есть. Посмотрите на меня – ведь с вас все началось! Кто я была? И кто я теперь?
Она ободряюще положила ему руку на плечо – словно крылом обмахнула, улыбнулась и пошла.
– А кто вы теперь? – запоздало крикнул он ей вслед.
– Ангел! – обернулась на ходу она. – Благодарю тебя, Творец!
… Его и сейчас можно увидеть в переулке Мастеров. Старенький мольберт, складной стульчик, чемоданчик с художественными принадлежностями, большой зонт… К нему всегда очередь, легенды о нем передаются из уст в уста.

Говорят, что он видит в человеке то, что спрятано глубоко внутри, и может нарисовать будущее. И не просто нарисовать – изменить его в лучшую сторону. Рассказывают также, что он спас немало больных детей, переместив их на рисунках в другую реальность. У него есть ученики, и некоторые переняли его волшебный дар и тоже могут менять мир. Особенно выделяется среди них белокурая кудрявая девочка лет четырнадцати, она умеет через картины снимать самую сильную боль, потому что чувствует чужую боль как свою. А он учит и рисует, рисует… Никто не знает его имени, все называют его просто – Творец. Что ж, такое вот у человека призвание…

Автор : Эльфийка©

Трогательная сказка-притча про доброту и душевность.

- Бабоньки, слышали? К Никитичне, говорят, внука привезли!
- Да нешто у неё внук есть? Откуда?
- Дык, Светкин, поди!
- Какой Светкин? Она сколь разов приезжала, всегда одна.
- А велик ли мальчонка?
- Да годков девять на вид.
- Вот чудеса!

Бабы, стоя на крыльце сельпо, обсуждали самую свежую на этой неделе новость. К Евдокии Никитичне Горловой приехал внук. Большенький уже. Чего ж раньше не приезжал? Других-то, вон, каждое лето привозят. А у Никитичны и не знал никто, что он имеется.

И потянулись соседки к домику с синим забором: кто за солью, кто сказать, что ситец в сельпо завезли, а кто просто, мимо пройти, вроде, как по делу. Но Евдокия быстро эти хождения пресекла:

- Чего слетелись, как сороки? Эка невидаль, гость приехал. Нечего здесь высматривать.
Обиделись бабы, засудачили с новой силой.
- Ишь, как заговорила. Ну, приди она ко мне ещё за чем-нибудь.
- Стыдится показывать. Мальчонка, говорят, блаженный, дурачок.
- Да ты что?
- А то. Чего ты думаешь, они его столько лет прятали.

Шушукались, а сами, нет нет, да и поглядывали на Никитичны двор.

- Бабушка Дуня, а Бог есть?
- Есть, Никитка, как не быть.
- А он всем-всем помогает?
- Добрым помогает, а злым нет.
- Бабушка Дуня, а я добрый?
- Добрый, внучек.
- Значит, Бог и мне помогать станет?
- Не оставит тебя своей милостью.
- Бабушка, а "милость" - это от слова "милый"?
- Да, Никитушка, поди займись чем-нибудь.
- Бабушка Дуня, я порисую?
- Порисуй, дитёнок, порисуй.

Невысокий светленький мальчик достал альбом, налил воды в старую чашку с отбитой ручкой, и дотронулся кисточкой до бумаги.

"Господи, славный какой!" - Думала она, глядя с нежностью на тонкую шейку и давно нестриженные прядки волос. - "Неужели и мне на старости лет утешение..."

Она тайком перекрестилась на темную икону в углу.

Дочь Светлана росла у Евдокии своевольной, в непутёвую и скандальную мужчину родню. Сама Дуня ни за что бы не пошла замуж за Петра, но покойный отец настоял на этом браке. И Дуняша, как покорная дочь, перечить не стала. Пётр был хозяином справным, но отличался нравом крутым и неспокойным. Мог на жену руку поднять, на посиделках за словом в карман не лез, вспыхивал, как спичка от любого, показавшегося обидным, слова. И умер не своей смертью, убили как-то его, бунтаря, в пьяной драке.

Осталась Евдокия со Светочкой. Дочь росла гордой, неласковой. После восьмого класса уехала в город, в техникум. Да так и осталась там. Несколько раз приезжала в деревню к матери. Всегда одна. От материных вопросов отмахивалась, о себе не рассказывала, в гости не приглашала.

А тут, намедни, привезла в дом мальчонку, тихонького, улыбчивого. Говорит, сын. Евдокия Никитична так и села.

Оказалось, дочь в городе замуж вышла, родила мальчика. А сынишка какой-то не такой оказался, врачи постановили. Светлана, не долго думая, от него и отказалась. Только отец мальчика с таким её решением не согласился. Никитку себе забрал, и все годы сам растил. С дочерью не разводился, чтоб проблем не было, но вместе не жили. Света - своей жизнью, муж с сыном - своей.

Но случилась беда: отец мальчика кого-то там на машине случайно сбил и получил реальный срок - три года. Пришлось Светлане Никитку забирать. Только не нужен он ей, был и есть. Привезла матери: если, мол, и той не ко двору придётся, надо в интернат определять.

А Евдокия Никитична, как увидела эти глаза васильковые, да льняные мягкие волосики, сказала дочери: "Ты куда хочешь езжай, а внука - не отдам!" И Никитка сразу к ней потянулся. "Бабушка Дуня", да "бабушка Дуня". А ей на сердце тепло. Никто ведь раньше так не называл.

Никита тем временем закончил рисунок. Глянула Евдокия и невольно залюбовалась: солнце жёлтое, небо синее, а по небу ангел летит, с васильковыми глазами.

- Бабушка Дуня, тебе нравится?
- Нравится. Молодец ты, Никитушка. Славную картинку нарисовал.
- Папа говорит, что я когда вырасту, стану художником.
- А ты сам как хочешь?
- Я не знаю пока. Я, бабушка Дуня, хочу так сделать, чтобы все люди добрыми были. А такая работа разве есть?
- На любой работе, внучек, человек может так трудится, чтобы людям было лучше жить.
Никита задумался.

Помаленьку привык внук к жизни у бабушки. Да и Евдокия меньше тревожиться стала. Малец послушный, разумный. Что ж с того, что рассуждает не так, как другие дети. Вырастет, научится. Она уж и к учительнице сбегала. У себя-то Никитка в школу не ходил, с учителями занимался, что на дом приходили.

Арина Евгеньевна знания у Никиты проверила, по голове погладила.

- Могу я, Евдокия Никитична, с вашим внуком и дома заниматься. А только пусть он в сентябре в школу приходит. Учеников у нас мало, не как в городе, справимся.

Как узнал мальчик, что с другими детьми учиться будет, обрадовался. Бросился к учительнице, обнял:

- Вам Бог обязательно поможет! Бабушка говорит, что он добрым помогает. А вы очень добрая!
- Откуда ж ты знаешь, Никита? Ты же меня первый раз видишь.
- Я просто вижу. А хотите, я вас нарисую?
- Очень хочу! - Улыбнулась учительница.

И ведь нарисовал. Бабушка так и ахнула: вроде, и не то чтобы похоже, а только глянешь, и сразу понятно, кто на портрете. Видно, что Арина Евгеньевна, но только другая какая-то.
- Как же это, Никитушка, у тебя выходит?
- А это, бабушка Дуня, душа у учительницы такая. Я её так увидел. Можно мне отнести рисунок?
- Иди, миленький.

Учительница долго на портрет смотрела, похвалила Никиту, а когда он домой побежал, покачала головой вслед:
- Трудно тебе будет в этом мире, мальчик.

По разному относились к Евдокииному внуку в селе. Кто незлобиво смотрел, а кто и пальцем у виска крутил, когда мальчонка не видел. Непривычным казался он местным, не таким, как другие.

Рубили у Силантьевых кур к свадьбе, так он хозяйке прямехонько под топор бросился. "Не надо, тётенька!" - Кричит. - "Живые они!" А как увидел, что одна из хохлаток без головы через двор побежала, так и вовсе чуть чувств не лишился.

А то сосед Евдокиин после очередной попойки, разбушевавшись, пошёл на жену с поленом. Мальчонка через дырку в заборе во двор пролез, вцепился в громадного мужика:

"Дядя, людей нельзя бить!" Тот, хоть и пьяный, опешил, полено опустил, да не рассчитал, задел Никитку по плечу. На следующий день плечо опухло, посинело. Евдокия тряпочки в отваре смачивала, да прикладывала мальчишке. Сосед, протрезвев, виниться пришёл. Простил его Никита. Посмотрел своими ясными глазами:

- Дядя, вы ведь хороший! Только не деритесь больше. А то, когда у вас сыночек родится, он с вас пример брать будет.
- Какой сыночек? - Мужик аж поперхнулся. - Ну, Никитична, и пацан у тебя.
А вечером прибежал, поманил Евдокию в сени:
- Значит, тебе Машка сказала, что ребёнка ждёт?
- Ты о чём, Иван?
- Мальчишка твой утром про сына говорил.
- Да мало ли, что малой сказать может.
- Да в том-то и дело, что, по всем статьям, быть мне отцом. Только она сама ещё точно не знает, анализы сдать надо. - Иван изумлённо смотрел на женщину. - Ну, соседка, и внучок у тебя.

Так и повелось, где какая ругань или беда, Никитка тут как тут. Смотрит, улыбается, что с него взять, блаженный.

Только больше косились взрослые. А задиристые деревенские ребятишки, на удивление, не дразнили. Едва начиналась среди них ссора, появлялся Никита. Обиженного пожалеет, врагов помирит, игру для всех придумает. Интересно с ним ребятам. Даром, что странный.

"Миротворец ты наш!" - сказала как-то учительница Арина Евгеньевна, погладив Никитку по голове.
А когда в школу пошёл, так и вовсе все ахнули. Может, в математике мальчик не очень силён оказался, зато в рассказах ему равных не было. Любой урок мог так ответить, что ребята забывали крутиться и, открыв рты, слушали нового ученика.

- Ты, Никитушка, может, писателем у нас станешь? - Смеётся Евдокия Никитична.
- Не знаю, бабушка Дуня. - Пожимает плечами внук. - Я не решил пока.

Шёл раз Никита из школы через мост. Смотрит, внизу, в полынье, барахтается кто-то. Пригляделся. Ефимка! Цепляется руками за тонкий лёд, а тот крошится. Кинулся на помощь.

- Не подходи, Никитка, провалишься! - Кричит Ефим. - Беги за старшими.

Хотел Никитка послушаться, да видит, сил у Ефима совсем уже нет. Пока за помощью добежит, пока обратно, утонет друг. Сбросил мальчик курточку, размотал шарф и пополз. Лёд трещит - Никита ползёт, вода ледяная кожу обжигает - ползёт Никита, шарф впереди себя протягивает.

- Держись, Ефимка!

Ухватился товарищ за шарф. Тянет его Никита, обратно двинулся. Не выдержал лёд, и вот уже оба барахтаются в стылой воде, держат друг друга, как могут. Заметили их мужики с берега, вытащили обоих. Схватили в охапку и по домам разнесли.

Увидела Евдокия внука, руки затряслись. Давай быстрее согревать его, травами отпаивать. Не помогло. Заболел Никитка. Мечется в бреду, горит весь. Евдокия на икону в углу крестится. Слышит слабый голосок с кровати:
- Бабушка Дуня, не плачь. Ты же сама говорила, что добрым людям Бог помогает. Вот он нам с Ефимкой помог не утонуть.

А Ефимка тем временем, под окном ходит. Жалко ему Никиту. Переживает, что из-за него всё произошло. Мать дома наподдала, да разве от этого легче.

Не помогли мальчику бабушкины травы. Пришлось в больницу в город везти. Долго болел Никитка. Евдокия Никитична все глаза проплакала. Посмотрит на рисунки, по стенам развешанные, и в слёзы. Учительница Арина Евгеньевна тоже свой портрет рассматривала, рукой гладила. А потом предложила ребятам письма Никите написать. Ох, и старались. Кто писал, кто рисовал, кто поделку клеил.

И ещё один сюрприз для мальчика берегла бабушка: письмо от отца. Он и Евдокии Никитичне написал. Что живёт в поселении, будет очень стараться освободиться досрочно и приехать к ним.

Узнав, что Евдокия к внуку собирается, потянулись в дом и соседи. Гостинцы понесли. "Нельзя в больницу-то столько." - Отказывалась она. А люди идут и идут...

* * * * *

- Бабоньки, слышали? К Никитичне внучок вернулся!
- Да ты что! Слава тебе, Господи, выздоровел!
- Вернулся наш миротворец!
- Ой, Маш, здравствуй! Рожать-то когда тебе?
- Да к весне. Врачи сказали, сын у нас с Иваном будет!
- Ну, дай Бог! Дай Бог!

- Бабушка Дуня! Знаешь, я понял. Неважно, кем будешь, когда вырастешь. Просто надо быть добрым да? И тогда всё-всё получится!

Никитка смотрел на бабушку своими васильковыми глазами, а на картинке, прикрепленной к старой бревенчатой стене, летел по синему небу маленький ангел.

© Марина Пивоварова-Гресс

Современные теории сознания утверждают, что мы воспринимаем мир через истории, которые сами себе рассказываем. Истории — это сценарии, которые помогают предсказывать будущее и придают отдельным событиям смысл и форму. Как пишет теоретик сценарного мастерства Джон Макки, «история — это не бегство от действительности, а средство, которое помогает разобраться с хаосом бытия». То, о чем сегодня говорят нейроученые и когнитивисты, давно было известно создателям литературных текстов. Мы выстраиваем свою жизнь по законам литературы, даже если сами об этом не подозреваем.

Из чего состоят истории

«Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое». «Однажды Гензель и Гретель заблудились в темном-претемном лесу». Центр истории — проблема, которая мешает героям добиться того, чего они хотят. История, которая начинается с проблемы, сразу приковывает наше внимание. Если в истории нет конфликта, нам неинтересно за ней следить. В жизни мы стремимся избегать неприятностей, но в хорошей истории без них не обойтись.

Едва начав говорить, мы сразу же начинаем рассказывать друг другу о вымышленных людях, которым очень не повезло. Как указывает исследователь игр Брайан Саттон-Смит, детские устные истории обычно включают в себя следующие события: герои теряются, их похищают, они убегают или падают, их избивают, они умирают.

Мир детских рассказов — это мир анархии, насилия и беспорядка. В одном сборнике популярных детских стишков критики насчитали больше эпизодов насилия, чем в вечерних телепередачах.
Конечно, в конце концов обычно побеждает добро, но сначала нужно хорошенько пострадать.

В лекции 1995 года Курт Воннегут выделил восемь основных сюжетных типов. По его мнению, любая история — это история падения или возвышения. Поэтому базовый тип сюжета таков: «человек попадает в яму, человек выбирается из ямы». Если речь о трагедии, то в конце истории человек остается в яме. Другой описанный им сюжет: «парень встречает девушку, парень теряет девушку, парень возвращает девушку».

Вдохновившись схемами Воннегута, ученые из университета Вермонта в 2016 году с помощью математических методов и семантического анализа выделили в книгах мировой литературы 6 базовых сюжетов: «возвышение героя» («Гарри Поттер»), «падение героя» («Анна Каренина»), «падение — взлет» («Волшебник страны Оз»), «взлет — падение» (миф об Икаре), «взлет — падение — взлет» («Золушка»), «падение — взлет — падение» («Герой нашего времени»). В основе каждой истории — определенная последовательность падений и возвышений.

Истории имеют дело с базовыми фактами и проблемами человеческого существования: это одиночество и стремление его преодолеть, муки выбора, непознаваемость жизни и неизбежность смерти.
Ученые когнитивной и эволюционной направленности рассматривают истории как виртуальные системы, в которых мы можем попрактиковаться в решении реальных проблем.

Истории отвечают на вопрос «что будет, если?» И нам всегда интересно узнать, что же будет.

Человеческая любовь к историям универсальна и неистребима: антропологи встретились с ней во всех обществах, в которых им довелось побывать.

История — это не только то, о чем рассказывается в книжках. Это форма восприятия мира, которая характерна для всех людей. Истории о том, кто я такой, говорят мне, чем я должен заниматься и во что я должен верить.

История обо мне — это и есть единственный источник того, что мы называем «личностью». Это не что-то поверхностное и дополнительное к реальности. Без согласованных историй не было бы никакого «меня» и никакой «реальности».
Реальность больных с синдромом Корсакова течет и расплывается: из-за частичной или полной амнезии они больше не могут рассказывать связные истории о себе и своем опыте. Мистер Томпсон из книги Оливера Сакса «Человек, который принял жену за шляпу» не мог соединить свои воспоминания в единую историю — он тут же забывал о том, что с ним происходило. Чувство, которое можно испытать при пробуждении, когда мы еще не совсем понимаем, кто мы такие и где очутились, — это чувство мистер Томпсон испытывал постоянно. В результате он придумывал то одну историю, то другую: его личность менялась непрерывно и совершенно непредсказуемо.

В эту секунду он бакалейщик, к которому пришли покупатели, в следующую — послушный пациент, а еще через миг готов пойти на скачки со своим воображаемым другом. Жизнь для него предстает каскадом вымыслов, фантасмагорическим театром, в котором актеры не помнят своей роли и вынуждены бесконечно импровизировать. Но даже если наши истории вымышлены и плохо согласуются друг с другом, мы не можем от них избавиться до конца.

Отсутствие памяти больные с синдромом Корсакова компенсируют потоком конфабуляций — честными, но ошибочными попытками объяснить происходящее. Даже если больной не знает ответа на вопрос, его мозг не желает с этим мириться и компенсирует нехватку знания воображением.
Британский врач Хью Варденер, проверяя состояние одного больного, спросил: «Вы помните, как мы познакомились в Брайтоне? Мы ехали вдоль пляжа — я на белой лошади, а вы на черной». Больной ответил, что прекрасно всё помнит, и дополнил описание врача новыми красочными деталями.

Впрочем, то же самое делают и абсолютно здоровые люди. В знаменитом эксперименте Элизабет Лофтус родственники рассказывали участникам об одном событии из их детства. Им рассказывали, как в возрасте пяти лет они потерялись в торговом центре, были очень напуганы, но в конце концов кто-то из взрослых помог им добраться к родителям. Некоторые побочные детали рассказа были реальными, но само событие от начала и до конца выдумали экспериментаторы. Тем не менее четверть участников удалось убедить в обратном: через две недели они уже сами рассказывали ученым, как страшно и одиноко им было в супермаркете, какие усы были у прохожего, который им помог, и даже какой на нем был пиджак (хотя изначально им не говорили об этом ни слова).

Наша память подвижна и изменчива. Многие истории, в которые мы свято верим, являются плодом коллективной фантазии — скорее литературным произведением, чем хроникой или отчетом.

В отличие от больных с синдромом Корсакова нам удается сохранять более-менее единое и устойчивое самосознание. Но это единство и устойчивость — не более чем полезная и приятная фикция.

Почему мы не можем «не выдумывать»

Главная героиня романа Иэна Макьюэна «Искупление», начинающая писательница Брайони Таллис, видит из окна своего дома странную сцену: ее сестра, будто бы повинуясь приказу приятеля, раздевается до нижнего белья и залезает в фонтан, из которого только что набирала воду. Брайони не понимает, что происходит, но долго это не длится. Она тут же выстраивает подходящую историю: приятель ее сестры на самом деле — опасный маньяк, который обладает над ней странной властью. Брайони не знает механизма событий, но готова его сочинить. На первый взгляд, случайные и незначащие детали соединяются в сюжет, в центре которого стоит насилие и тайна.

Наше сознание не любит мириться с неопределенностью: лучше ужасная интерпретация, чем вообще никакой. Мир полон случайных совпадений, но мы не можем ни на секунду расстаться с идеей причинности.
Мы уверены, что события, которые следуют одно за другим, связаны друг с другом каузальными силами. Если мы видим перед собой электронные лампочки, мигающие в определенной последовательности, то не можем отделаться от мысли, что это шары, которые сталкиваются друг с другом и отскакивают в стороны. Если мы видим, что человек энергично жестикулирует, то думаем, что он чем-то взволнован. Если нам что-то не удается, нам очень легко предположить, что за этим скрывается чья-то злая воля. Иногда наши предположения верны. Но нередко любовь к нарративам и причинно-следственным связям делает наше представление о мире искаженным до неузнаваемости.

Больные с синдромом Клерамбо уверены, что в них влюблен избранный ими человек — и ничто не переубедит их в обратном.
Французский психиатр Гаэтан де Клерамбо описал случай француженки, влюбленной в короля Георга V. Пятидесятитрехлетняя женщина часто выслеживала монарха у Букингемского дворца: поднимание и опускание штор она интерпретировала как знак любви и была уверена, что о чувствах монарха к ней уже знает вся Англия.

Наше сознание — это интерпретатор, который непрерывно рассказывает истории о том, что мы делаем. В экспериментах Роджера Сперри и Майкла Газзанига с пациентами, у которых два полушария мозга были отделены друг от друга, функцию интерпретатора удалось локализовать в левом полушарии — там же, где ранее была локализована функция языка. Когда пациенту показывали картинку с курицей, и об этом знало только левое полушарие, он выбирал из предложенных картинку с куриной лапой по очевидной логике, которую легко мог объяснить. Затем пациенту показывали картинку с домиком, который занесен снегом, но об этом знало уже только правое полушарие. Пациент выбирал картинку с лопатой. Левое полушарие видело только курицу, но тут же правдоподобно объяснило выбор лопаты: она нужна, чтобы подбрасывать курице корм или убирать за ней помет.

Когда правому полушарию показывали картинку с надписью «иди», человек вставал и выходил из-за стола. Когда его спрашивали, почему он встал, он говорил, что ему захотелось попить, или приводил другое объяснение.

Человек делает выбор, но объясняет его теми причинами, которые к этому выбору совершенно непричастны. Если у нас нет наготове нужной истории, мы готовы тут же ее сочинить.
Интерпретатор отказывается признавать, что он чего-то не знает. Каждый наш поступок он хочет представить как результат осознанного решения, и ничего не желает знать о сомнениях и случайности.

Осознанный выбор играет не такую большую роль в нашей жизни, как было принято считать несколько десятилетий назад. Но истории — это не просто поверхностные объяснения событий, которые даются задним числом.

Хорошая история может перевернуть наше сознание и направить наши поступки в новую сторону. Иногда не литература подстраивается под жизнь, а жизнь подстраивается под литературу. Волна самоубийств, которая прокатилась по Европе после публикации «Страданий юного Вертера» — яркий пример явления, которое происходит вокруг нас постоянно. Мы воспринимаем героев романов и фильмов как реальных людей и — часто неосознанно — им подражаем. История убеждает сильнее фактов и риторических приемов, которые специально направлены на то, чтобы убеждать.

Незадолго до предвыборной гонки Дональда Трампа спросили, как он представляет себе своего идеального президента. Трамп ответил, что идеальный президент для него — это Харрисон Форд из фильма Air Force One, который вышвыривает террористов из своего самолета.
Адольф Гитлер был страстным поклонником Вагнера: согласно воспоминаниям Августа Кубичека, который в юности был его другом, осознание своей великой миссии пришло к Адольфу после прослушивания оперы «Риенци». Страдания негров под гнетом рабства многим стали очевидны после выхода «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу. Встретившись с ней в середине Гражданской войны, Авраам Линкольн якобы произнес: «Эта маленькая леди начала нашу великую войну».

Писатель Генри Джеймс, брат знаменитого психолога Уильяма Джеймса, сравнивал литературу с огромным домом. У этого дома есть множество окон, у каждого из которых стоит наблюдатель. Окно — это литературная форма; наблюдатель — это сознание художника. Мы смотрим на мир через рамку истории: иногда зрение нас обманывает, но совсем отделаться от рамок мы всё-таки не можем. Без историй не было бы ни «реальности», ни «наблюдателей».

Как говорил Виктор Пелевин, «реальность» — это оксюморон из одного слова, самое абстрактное из понятий. Факты сами по себе не имеют смысла — они обретают его только в истории, в которую мы их помещаем.
Говорят, что литература умерла. Попытки похоронить жанр романа продолжаются уже около столетия, но новость о его смерти раз за разом оказывается преждевременной. Длинные нарративы перешли из литературы в кино, а из кино — в сериалы и интерактивные игры. Меняются формы повествования, но любовь к историям никуда не исчезает. Эта любовь указывает на нашу внутреннюю потребность, которую не может удовлетворить ничего, кроме повествования.