Время — это одно из самых загадочных явлений, с которым когда-либо сталкивалось человечество. Несмотря на то, что оно является атрибутом любого действия в нашей жизни, вопрос «как работает время» может поставить в тупик любого ученого, ведь мы еще не приблизились к разгадке всех его аспектов.

Почитайте о тех фактах или предположениях, которые не вызывают сомнений в мире науке или хотя бы являются общепринятыми концепциями.

Время — это иллюзия, созданная человеческим разумом

Мы воспринимаем время как минимум в трех видах: прошлое, настоящее и будущее. Именно поэтому появились концепции машины времени, которая способна отправить назад или вперед по временной шкале. Однако ученые поспорили бы с такой концепцией.

Дело в том, что они считают время не тем, чем оно является для людей, далеких от науки. По сути саму концепцию времени придумало человечество, чтобы упорядочить структуру мира.

С точки зрения Вселенной, времени не существует. Есть лишь движение вперед, расширение, и поэтому ситуация, когда можно «отмотать» время назад, нереальна хотя бы потому, что это противоречит законам физики.

Время является измерением

Мы воспринимаем время как отдельную от остальных величину, которая является чуть ли не основополагающей. Но опять же, с точки зрения науки, это не так. Ученые считают время таким же измерением, как длина, ширина и высота. Пространство необязательно будет существовать только при условии наличия четвертого измерения в виде времени, так как по крайней мере сейчас в науке не существует закона, запрещающего отделение этих величин. И все же, говоря о времени, подразумевают его неразрывную связь с физическими величинами.

Время относительно

Многие слышали о Теории относительности Эйнштейна, но не осиливают изучение даже основных понятий. Это нормально, ведь нужно неплохо знать физику, чтобы понимать труды знаменитого ученого. И все же есть теория, которая понятна большинству, — относительность времени.

Эйнштейн предложил идею, что время прямо зависит от скорости, и намного позже это предположение было доказано. Согласно теории ученого, время замедляется для вещей, находящихся в движении, относительно других объектов вне его движения.

Это значит, что если ты будешь лететь на космическом корабле, двигающемся на околосветовой скорости, тебе покажется, будто время на твоих часах практически остановилось, а для стороннего наблюдателя оно будет идти как обычно. В теории считается, что для объекта, двигающегося со световой скоростью, время и вовсе останавливается.

Времени могло не существовать до Большого взрыва

Теория Большого взрыва — это тот случай, когда в краткой интерпретации все выглядит логично, но стоит копнуть поглубже — и мозги кипят. Как тебе такая мысль, что все, что есть в бесконечной Вселенной, за мгновения вылетело из бесконечно маленькой точки, называемой сингулярностью?

Согласно этой же теории, Большой взрыв стал катализатором пространства-времени, породив все сущее, в том числе и время. Это означает, что до этого грандиозного события не было ни материи, ни времени, по крайней мере в том виде, в котором мы можем это осознать.

Время может существовать в более экзотическом виде

Мы живем по физическим законам нашей Вселенной и не можем их нарушить на текущем уровне развития технологий. Это, тем более, касается времени. Однако есть теория о мультивселенных, которая предполагает наличие от одной до бесконечного количества версий Вселенной, существующих параллельно нашему миру. В одних физические законы могут быть идентичны нашим, и отличия будут заключаться, к примеру, в чуть большем содержании кислорода в атмосфере Земли.

В других различия могут быть колоссальными, в том числе и в природе времени, где оно может быть более экзотическим, например, течь с несколько другой скоростью или периодически откатываться к определенной точке, подобно замкнутой петле.

Настоящего времени не существует

Выше мы упомянули, что с точки зрения человеческого разума существует прошлое, настоящее и будущее. Однако концепция настоящего в рамках времени — это фикция. Дело в том, что ничто не происходит в этом мире в настоящем времени, по крайней мере для нас. Так, например, увиденный тобой свет от лампочки был произведен в прошлом, и твой глаз зафиксировал его через доли секунды после возникновения.

Все, что мы видим, ощущаем и мыслим — это продукты прошлого. То же самое можно сказать и о будущем, ведь мысли о нем — лишь предположение разума и только.

Время может быть смоделировано

Существует гипотеза симуляции, которая предполагает, что весь наш мир — не более чем компьютерная модель, построенная более высокоразвитой цивилизацией. Причем эта концепция весьма популярна, некоторые ученые проверяют ее реальность и приходят ко мнению, что это вполне возможный сценарий.

Те существа, что создали эту компьютерную симуляцию, могли ввести в искусственный мир случайно или намеренно величину, которую мы называем временем. Если это действительно так, то, выйдя из симуляции, человек вряд ли смог бы приспособиться к новой реальности.

Время может быть цикличным

С точки зрения приверженцев Циклической модели, материя Вселенной многократно претерпевает последовательные циклы расширения и сужения. Сначала происходит Большой взрыв, затем Вселенная проходит все стадии эволюции, а после случается Большое сжатие. В финале Вселенная вновь сжимается в бесконечно малую сингулярность, а затем снова коллапсирует, и происходит Большой взрыв.

Вместе с этим, циклично и время, которое как бы завязано в узел. Оно то ускоряется в самом начале Большого взрыва, то замедляется к Большому сжатию.

Нам кажется, будто фразы, которые мы часто говорим, возникли сравнительно недавно, особенно жалобы на этот мир. Все потому, что массовая культура навязала образ абсолютного большинства людей прошлого как невежд, не умеющих думать своей головой. Но самом деле все то, что мы думаем о прошлом и настоящем, — не изобретение XXI и даже XX веков. Знаменитые фразы на тему несовершенства этого мира появились еще во времена Древнего Египта, а может, даже и раньше.

Молодежь не та, что раньше

«Современная молодежь любит роскошь, имеет плохие манеры, им не интересны проблемы государства, и она не уважает возраст. В наше время дети — это тираны». Кажется, что эта фраза прямиком с лавочки рядом с подъездом, где пенсионеры обсуждают любого прошедшего мимо подростка, который одет не так, как «должен».

На самом деле эта фраза была найдена в трудах Платона 400 года до нашей эры, которую философ приписывает своему учителю Сократу. Но она звучала еще задолго до этих ученых и даже высечена на древних египетских пирамидах возрастом более 3000 лет. Каждое поколение, преодолев рубеж в 30-40 лет, начинало думать, будто юные парни и девушки уже не те.

Парни превращаются в неженок

«Современные парни — это просто размазня, слабаки, которые бегут под мамину юбку всякий раз, когда есть хотя бы намек на опасность». Вот эта фраза действительно кажется изобретением 21 или хотя бы второй половины 20 века, ведь люди нашего времени действительно кажутся более изнеженными, по сравнению с суровыми воинами прошлого, глотавшими пыль в окопах или ходившими строевым шагом в составе линейной пехоты под выстрелами пушек.

Но это не так. Еще Мишель де Монтень, французский писатель и философ эпохи Возрождения, в 16 веке писал, что с появлением огнестрельного оружия мужчины утратили свою мужественность. В своей книге «Опыты» он говорил, что «мужчина должен быть страстным и резким, а не деликатным. Ребенок не должен становиться хорошим мальчиком».

Все политики — коррумпированные лжецы, прогнившие до основания

Если сделать опрос, где у респондентов будут спрашивать о самых неприятных и коррумпированных профессиях, политики будут находиться на первом месте практически в любой стране мира. И так было всегда, в том числе и в античности, к примеру, в Римской империи, где патриции регулярно жаловались не только на Сенат, но и на императоров, и клеймили их бесполезными людьми, которые только и делают, что тратят казну на создание памятников самим себе.

Мигранты забирают нашу работу

Национализм возник сравнительно недавно, в 19 веке, а до него мало кому было дело, кто тут чех, немец или русский. Именно тогда стали возникать уже полноценные границы между государствами, зарождался шовинизм и расизм в том виде, в котором мы его знаем сегодня. А еще тогда стали все громче раздаваться голоса, которые негативно отзывались о мигрантах, забирающих работу у честных работников.

Однако негативные мысли по поводу мигрантов, отбирающих у рабочих стран хлеб, появились задолго до этого, еще в Древней Греции, где жители тех же Афин негативно относились не только к вольным гражданам из других полисов вроде Спарты, но и даже к рабам.

Люди глупеют

Обычно эту фразу можно услышать после получасового просмотра коротких видео из социальных сетей, где люди вытворяют порой настолько глупые вещи, что испытываешь испанский стыд, или после опроса на улице, где респонденты не могут сказать, кто написал строки «Я помню чудное мгновенье…».

На самом деле жалобы на оглупление населения прослеживаются так же и в античных источниках, где философы сетуют на то, что нынешнее поколение не хочет заниматься образованием, и они — не чета ученым мужам прошлого.

Новые технологии уничтожат человечество

Сегодня, когда мы видим все более совершенные компьютеры и роботов, способных двигаться быстрее человека и нести на себе несколько видов оружия, кажется, что человечество как никогда близко к концу света и что в прошлом с этим было лучше.

Но, как показывает история, люди всегда боялись всего нового и клеймили каждое революционное изобретение началом конца мира. Так, например, в папской булле Inter Solicitudines, изданной в 1515 году, Папа Лев X хоть и приветствует изобретение печатного станка, считающегося даром божьим, ведь тот позволяет распространять христианское учение, все же опасается его. В булле сказано, что эта новая технология может быть опасна, ведь с ее помощью можно распространять еретические учения, что приведет к концу мира, и поэтому необходима цензура всех книг.

Если работать меньше, экономика рухнет

Большинство работников в наше время трудится по 8 часов, и уже давно назрел вопрос о сокращении продолжительности рабочего дня, так как производительность труда сильно возросла. Между тем, 8-часовому рабочему дню уже более 100 лет, но никто всерьез не собирается уменьшать его хотя бы до 7 часов. Капиталисты регулярно уверяют, что, если сократить рабочий день хотя бы на час, экономика тут же рухнет.

Однако эти слова человечество слышит уже не одну сотню лет. Так, например, когда в середине 19 века возникла идея об ограничении рабочего дня до 12 часов, владельцы крупных предприятий всячески сопротивлялись этому, говоря, что именно 14-часовой рабочий день позволяет конкурировать с зарубежными странами. Если же работники будут находиться на своих местах всего 12 часов, это тут же сделает экономику нежизнеспособной.

Старое искусство лучше нового, потому что раньше художники по-настоящему владели своим ремеслом, или же ремесло — дело нейросетей, а технический прогресс должен как можно скорее освободить художников от ручной работы? Существуют два основных подхода к искусству: прогрессистский и ностальгическо-романтический («раньше было лучше»). В первом случае идеал, к которому следует стремиться, связан с будущим, а во втором — с вершинными достижениями прошлого. Так по какой же логике на самом деле развивается искусство, есть ли у него вообще эта самая логика и почему этот вопрос не должен волновать рядового зрителя? Объясняет искусствовед Анастасия Семенович.

Сьюзен Вудфорд в небольшой книжке «Античное искусство» утверждает, рассказывая о стенной росписи в одном из домов Геркуланума, что «мастерство письма, тональная и цветовая гармония, смелость композиционного решения позволяет поставить этот архитектурный вид в один ряд с шедеврами живописи барокко, созданными более полутора тысяч лет спустя». Работу древнего мастера автор называет искусной, приводя в качестве аргумента схожесть с композиционно-пространственными решениями барочной живописи. Кажется, всё логично — панно действительно напоминает живопись XVII века. Но в таком случае превосходство мастеров барокко над античными живописцами подается как нечто очевидное, а барокко — как «более развитый» этап искусства.

Профессор Российской академии художеств Олег Кривцун в работе, посвященной эволюции языка искусства, пишет, что прошло много столетий, прежде чем «язык живописи, архитектуры, скульптуры достиг своего апогея, аккумулировал и переработал все предшествующие художественные опыты. Пока в XVI–XVIII веках не родилось такое совершенство, которое теперь по праву мы называем классикой». Действительно, мастера, работавшие в этот период, достигли вершин, преломляя западноевропейский опыт в традиционных формах искусств.

Однако спрессованность любой эпохи до состояния «классики» — то есть учебника — как бы извлекает ее из жизни и текущих художественных процессов, не говоря о том, что «классика» становится монолитом — в ней видят общие черты, но не нюансы и различия.

Ссылаясь на французскую историческую школу «Анналов», профессор напоминает, что история — это не череда непохожих эпох (не антагонизм между «классикой» и «упадком»), но непрерывный процесс. А история искусства — это часть истории человечества. И если бы не было общей истории как науки, а была только история искусства, то по ней можно было бы многое сказать — потому что в развитии искусства есть «информативные тектонические сдвиги». Развивая эту мысль, можно предположить, что если искусство каких-то эпох однозначно «хуже», значит, люди этого времени были объективно «хуже» тех, кто творил в «классическую» эпоху. Перенос понятия качества с искусства на людей моментально превращает оптику в неприемлемую — так как же получилось, что во многих материалах (даже непроизвольно) проскальзывает представление о неком общем для всех пути развития, «хорошем» и «плохом» искусстве?

В русскоязычном пространстве нередко можно читать и слышать реплики о том, что «на Западе уже давно, а у нас еще не». Если сопоставить хронологию западноевропейской «классики» (XVI–XVIII веков) с российской, то действительно получится рассинхрон, потому что в России на XVII век пришелся закат древнерусской культуры, развивавшейся по внутренней логике и лишь частично кореллировавшей с европейской «классикой». Такой взгляд формирует комплекс и провоцирует бездумный импорт методов и решений — в том числе в анализе искусства.

Также представление о незыблемой «классике» формирует мысль, что раньше было лучше: художники блестяще рисовали и были гениальными живописцами, таких высот больше не достичь, поэтому лучшее, что можно сделать, — бесконечно копировать великих и учиться.

Примерно так в европейской культуре существовал культ Античности — причем не как интерес к реальной эпохе, а как поклонение системе отточенных образов. Так же работал в живописи культ Рафаэля (соседствуя с Античностью). Иерархия, в которой мастера прошлого признаны за идеал, порождает ситуации, когда любое новаторство нужно подкреплять примером из прошлого, доказывая, что это не новая идея или прием, а лишь развитие «классиков». На этом поле консервативных вкусов играют многие художники, стараясь писать пейзажи «под Левитана» и становясь как бы живой нейросетью, которая комбинирует наиболее успешные и популярные приемы, чтобы удовлетворить общественный вкус.

Другая версия отношений с искусством предполагает, что всё лучшее — впереди, и чтобы его создать, нужно «бросить с парохода современности» (цитата из манифеста футуристов «Пощечина общественному вкусу» 1912 года) «классиков». И не случайно первый манифест футуристов появился в Италии, где так много «классического» наследия: превратившись в навязанный идеал, оно спровоцировало радикальную реакцию. Футурист Филиппо Томмазо Маринетти (1876–1944) говорил о необходимости «перепридумать» традиционные понятия искусства, например красоту, и другие вещи, включая бытовые — например, у него была особая «футуристическая походка». Футуризм превозносил скорость, дерзость, движение, что отразилось в живописи итальянских футуристов, которая в динамике и понимании формы тем не менее так напоминает итальянских мастеров прошлого.

В истории искусства попытка законсервировать какой-то метод или стиль приводит к вырождению (пример — салонный академизм XIX века), а радикальный разрыв с идеалами прошлого зачастую приводит к еще более жесткому насаждению новых идеалов. Будто бы объективное превосходство какого-либо искусства (мастера или периода) над другим стало предметом статьи искусствоведа Лео Стайнберга «Объективность и сужающееся „я“». Он писал, что в сфере его интересов (искусство Ренессанса и барокко) «выходит намного больше хороших работ, чем я успеваю читать. С другой стороны, основная часть того, что сейчас публикуется, особенно молодыми исследователями, кажется безмерно скучным, не будучи при этом откровенно плохим». Стайнберг продолжает, что всё это — тексты «из пятерочных курсовых — благоразумной и безукоризненной продукции академической истории искусства».

«Художественная вселенная настолько основательно структурирована вокруг оценочности, что требования объективности, если их воспринимать всерьез, представляются всего-навсего ханжеством», — писал Стайнберг в 1967 году.

Он считал, что в XX веке на волне экспрессионизма специалисты «вернули» в историю искусства маньеризм (ранее считавшийся упадническим явлением) по субъективным причинам — чувствуя родство с тревожной, подвижной эпохой. Хотя для «легализации» маньеризма нужны были и «объективные» доказательства.

Если начать видеть в «классике» (и не только) детали, станет понятно, что развитие искусства как минимум циклично, связано с социальными явлениями, а приемы и вовсе кочуют из одной эпохи в другую.

Вот как об этом написал Олег Кривцун:
«Приемы художественной выразительности транс-историчны, они прорываются сквозь стыки разных эпох и культур».

Он рассматривает появление и кристаллизацию определенных форм в искусстве, однако подчас разные процессы происходят параллельно и не пересекаясь. В знаковом труде «История искусства как история духа» Макс Дворжак (1874–1921) сформулировал концепцию, согласно которой история искусства — это история идей, их комбинаций и актуальности, а не история отдельных стилей. Аргумент, который Дворжак приводит сразу — разница в эстетике позднеантичного языческого искусства и искусства христианских катакомб.

Дворжак указывает, что живопись катакомб — плоскостная, с растущим символизмом и стремлением к бестелесности — контрастировала с мейнстримным языческим искусством.

«Наоборот, во втором и третьем столетиях во всей области классической культуры преобладает барочное повышение материальной игры сил, вплоть до разрывания древних моментов равновесия; это течение господствует», — писал историк.

То есть разные эстетики порождаются не разными эпохами и не набором умений художника, а идеями, которые он вкладывает в работу.

Духовное содержание и символическое значение раннехристианской живописи при желании можно противопоставить «барочному» Риму поздней империи. В этом случае ценность и качество искусства будет определяться тем, что вы в нем ищете — искусную декорацию или опору в духовных практиках. Живопись христианских катакомб отвечала на иной художественный запрос, нежели языческая. Схожий антагонизм материального и духовного будет сопровождать всю христианскую культуру, внутри которой сформируются многие представления о «плохом» и «хорошем».

В сферу идей можно отнести и фигуративное искусство XX века, которое расцвело, например, в нацистской Германии и в СССР. На тот момент фигуративная живопись формально уже была пройденным этапом, но на идейно-идеологическом уровне оставалась в фокусе внимания. В следовании «классическому» идеалу или обещании счастливого (идеального) будущего есть идея, но нет ощущения настоящего. По зацензурированному искусству сложно считать те самые тектонические сдвиги, оно не отвечает на субъективный внутренний запрос — разве что помогает в общих чертах понять «дух времени».

И то, зачем стоит следить — это эволюция языка искусства, смещение акцентов, реакции на время. Неожиданные созвучия современности можно найти в самых разных эпохах, и если сопоставить их, то наше представление и об истории, и об искусстве станет полнее.

Анастасия Семенович

История родилась на западном побережье Анатолии. Детство ее прошло в Риме, а подростковый бунт пришелся на Ренессанс. В XIX веке, выучившись языку фактов, история повзрослела. В XX веке она научилась критическому анализу и оформилась в знакомую нам научную дисциплину — строго рациональную, со своей методологией и критериями истины. Рассказываем о детстве и взрослении истории, фальсификациях, преследованиях историков и победителях, которые ее пишут.

О праве победителей, субъективизме и точках зрения

Говорят, что историю пишут победители. Авторство этой фразы приписывается британскому премьер-министру Уинстону Черчиллю, немецкому гросс-адмиралу Альфреду фон Тирпицу, рейхсминистру Герману Герингу, историку Луи Блану и писателю Джорджу Оруэллу. На Нюрнбергском процессе Геринг действительно сказал: «Der Sieger wird immer der Richter und der Besiegte stets der Angeklagte sein», что в переводе означает: «Победитель всегда будет судьей, а побежденный обвиняемым». Черчилль в речи перед Палатой общин 23 января 1948 года в шутку предложил «оставить прошлое истории, тем более, что я намерен написать эту историю сам». Луи Блан (1811-1882) в «Истории десяти лет» писал о Робеспьере: «Побежденный, чья история была написана победителями», а в «Истории Французской революции» — о якобинцах: «История побежденных, написанная победителями». Альфред фон Тирпиц после поражения Германии в Первой Мировой войне в «Воспоминаниях» 1919 года также отмечал: «Историю пишет победитель».

И, наконец, Оруэлл — 4 февраля 1944 года в газете Tribune: «История пишется победителями».
В 1891 году сенатор от штата Миссури Джордж Грэм Вест, бывший конгрессмен от Конфедерации, использовал эту фразу в речи, перепечатанной Kansas City Gazette и другой периодикой на следующий день, 21 августа 1891 года:

«Во всех революциях побежденными являются те, кто виновен в измене, даже со стороны историков, ибо история пишется победителями и создается в соответствии с предрассудками и предубеждениями».

Таким образом, установить точную дату и точное авторство интересующего нас афоризма невозможно. Проигравшие, например, Геринг или Тирпиц, используют эту фразу, чтобы подчеркнуть, что правды и справедливости им не добиться, и ставят тем самым под сомнение объективность исторического знания. Если же мы приписываем цитату Черчиллю или Блану, смысл ее меняется: в этом случае она служит аргументом для пересмотра подхода к истории и предлагает учитывать положение проигравших. Не только сама эта фраза, но и обращение с ней, возможность включать ее в разные контексты, служит иллюстрацией того, сколь существенно наши знания о прошлом зависят от точки зрения.

История состоит из совокупности установленных фактов, расставленных в соответствии с представлениями исследователя.

Почти любое историческое событие, факт или слово можно оценивать по-разному. Падение Римской империи, с одной стороны, указывает на кризис государственности и внутреннюю дестабилизацию. Римские институты, с другой стороны, пережили варварское вторжение и растворились в структуре новых европейских обществ, что доказывает их устойчивость. Для монархистов Октябрьская революция всегда будет трагедией и катастрофой, для большевиков — триумфом и победой. Суждения об исторических событиях окрашены в тона мировоззренческих и идеологических предпочтений — конфессии, национальности, гражданства, политических взглядов.

Наша картина Греции V века до н.э. дефектна не только потому, что у нас недостает части информации о ней, но и потому что она изначально создавалась по большей части небольшой группой людей в Афинах. Мы много знаем о том, как выглядела Греция того времени для афинского гражданина, но почти ничего о том, какой она была для спартанца, коринфянина или фиванца, не говоря уже о персе, рабе или другом негражданине. Картина, которую мы видим, заранее предопределена не только случаем, но и людьми, в большинстве случаев разделявшими определенные идеалы или воспитанными в определенной социально-культурной парадигме.

Память человека избирательна: мы склонны преувеличивать значимость некоторых событий прошлого и плохо помним другие.

Героизируем друзей и демонизируем врагов. Видим свою страну центром исторического процесса и с меньшим интересом следим за чужими. Особенности нашей индивидуальной памяти легко расширить до общечеловеческих категорий. Размышляя о том, что такое история, мы выбираем ответ, который будет отражать то, каких взглядов мы придерживаемся и к какому обществу принадлежим.

О рождении истории, первых оппозиционных исследователях и предтечах альтернативной истории

Место рождения истории — Милет, «жемчужина Ионии», полис на западном побережье Анатолии, где в VI веке до н.э. появились произведения нового типа. Ионийские философы, отвернувшись от привычных поэтических и мифологических форм, обратились к прозаическим описаниям. Кроме окружающей действительности, они описывали и прошлое — не просто пересказывали некие события, но и анализировали их. Конечно, авторы той эпохи все еще опирались на предания и мифы, считая, что в целом картина мира, данная в них, верна, а если отбросить сверхъестественное, то с легкостью обнаружишь истину. Об античной «истории» можно говорить только с очень большой долей условности. Она сильно отличалась от привычной нам. Да и самого слова «история» тогда еще не существовало. Историческими изысканиями занимались логографы (от λόγος, logos — прозаическое произведение и γράφω, grapho — пишу). Они уже пользовались источниками — письменными (списки должностных лиц и победителей Олимпиад, например) и устными (предания о богах и героях, мифы). На основе этих источников создавались крупные произведения: чаще всего задача состояла в том, чтобы собрать как можно больше материала по одной теме. Описывали страны, генеалогию знатных родов, военные походы. Так, Харон составлял описание Персии, Ксанф — Лидии.

Первым историком, который не стал ограничиваться рамками одного государства, был Геродот.
Он родился ориентировочно в 484 году до н.э. и около десяти лет путешествовал по разным странам, с которыми Греция вела торговлю. Геродот не только записывал данные о природе посещаемых мест и местном образе жизни, но и собирал рассказы очевидцев. Его труд стал переходом от «описания земель» к истории в более или менее привычном нам, хотя и глубоко архаическом смысле. Свое повествование он начал так:

«Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом».

Греко-персидские войны, ради которых затевался труд Геродота, продлились четверть века, но для того, чтобы описать их причины, потребовалась огромная историческая ретроспектива. Геродот, по преданию, называл свое сочинение «Музы», отчего александрийские публикаторы разделили его на девять книг, каждой из которых дали имя той или иной музы. Геродот, как правило, приводит несколько источников и иногда ранжирует их по тому, насколько они заслуживают доверия («существует еще и третье сказание, ему я больше всего доверяю»). Свое произведение автор еще не называл историей. В сохранившихся текстах слово «история» для обозначения литературного жанра впервые употребил Аристотель в «Поэтике» — то есть только в середине IV века до н.э.

«Историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его все равно останется историей, в стихах ли, в прозе ли), — нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой о том, что могло бы быть. Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории — ибо поэзия больше говорит об общем (τά καθόλου), история — о единичном (τά καθ’έκαστον)».
Аристотель «Поэтика»

В конце V века до н.э. Фукидид, командующий афинскими военными силами во Фракии, взялся за исторический труд принципиально нового формата. Только что проигравший сражение, сосланный из Афин, он написал повествование о Пелопоннесской войне. Свой труд Фукидид начал сразу после окончания кампании, а материалы собирал еще во время военных действий. Он стремился именно к «отысканию истины». Фукидид писал, что логографы и Геродот «слагают», а он «описывает». Фукидид использовал тексты договоров, официальных постановлений. Правда, конечно, был предвзят: например, Афины, по его мнению, должны были господствовать в Элладе из-за своего духовного превосходства. Во введении к основному тексту автор дает некоторую аналитику по поводу неизбежности войны, в основе которой — страх Спарты перед расширением афинского могущества.

Однако мир менялся: на смену разрозненным эллинистическим образованиям, бесконечно враждовавшим между собой, пришла тяжеловесная римская государственность.

Всего за несколько десятилетий множество разрозненных земель сложились в единую империю. Оформился новый тип исторического сочинения — всеобщая история. За него взялся Полибий, считавший, что «раньше события на земле совершались как бы разрозненно, ибо каждое из них имело своё особое место, особые цели и конец. Начиная же с этого времени история становится как бы одним целым, события Италии и Ливии переплетаются с азиатскими и эллинскими, и все сводятся к одному концу». В своей «Всеобщей истории» он впервые выделил некие естественные циклы, по которым развивается государство — похожие на юность, зрелость и старение человека. Он приблизился к пониманию истории как науки о закономерностях человеческого развития. Полибий анализировал причинно-следственные связи — правда, некоторые причины и следствия все еще традиционно для своей эпохи объяснял ролью Фортуны. Полибий приписывал истории нравственно-воспитательную функцию и писал: «уроки, почерпаемые из истории, наивернее ведут к просвещению», «повесть об испытаниях других людей есть вразумительнейшая или единственная наставница, научающая нас мужественно переносить превратности судьбы».

Рим стал центром мира, центром времени и истории. Ежегодно римские жрецы составляли анналы — записи событий. Обычно в них указывалось событие, приводился текст документа и, например, имя участника, но подробности, как правило, не записывались. Единая история Римского государства возникла, когда Тит Ливий написал состоящую из 142 томов «Историю Рима от основания города». Ливий стремился показать римский народ «в обрамлении величественного». Помимо прочего, его считают родоначальником направления, которое позже оформилось в альтернативную историю. Несколько глав своего труда Тит Ливий посвятил реконструкции гипотетического столкновения римлян и Александра Македонского, отвечая на собственный вопрос: «Каковы были бы результаты для Рима, если бы он был занят войной с Александром?»

Уже в античности стали появляться и фальсификации — тексты, выдаваемые за правдивую историю, но написанные с сознательными искажениями.

Например, в первые века н.э. в Риме появилось множество историй Троянской войны, якобы созданных ее участниками — «Дневник Троянской войны» Диктиса и «История о разрушении Трои» Дареса. Оба произведения скорее всего писались во II веке н.э. по-гречески, а затем были переведены на латинский. Во введениях рассказывалась загадочная история счастливой находки этих рукописей. Тысячу лет, до XVII века, слава Диктиса и Дареса была громче славы Гомера. На эти работы опирались историки, их цитировали.

В I веке н.э. появились «оппозиционные» исторические произведения. Они критиковали существующую власть, которую «дворцовые» источники обычно прославляли. Враждебные принципату (ранней империи) авторы подвергались преследованиям. Их сочинения уничтожались. Так, историк Кремуций Корд преследовался за то, что в своем исследовании посмел похвалить Брута и, говоря о Кассии, назвал его последним из республиканцев. Императору Тиберию это не понравилось, и сенат осудил историка на бессрочное заключение. В тюрьме Корд отказался от еды, не в силах вынести ареста, и, умирая, якобы грозил императору, что «история отомстит за историка». Цензуру пытались обойти выбором темы. Например, Валерий Максим собирал анекдоты (короткие рассказы), «чтобы у желающих почерпнуть что-то из этих примеров не было нужды в длительных изысканиях», а Квинт Курций Руф предпочитал писать об эпохе Александра Македонского, потому что к ней сложно было придраться.

После убийства тирана Домициана завершилась «эпоха дурных цезарей», и Публий Корнелий Тацит приступил к «Истории» и «Анналам».

Он считал, что писать следует sine ira et studio — без гнева и пристрастия, и принципиально отошел от придворной историографии, опираясь на наиболее враждебную принцепсам традицию. Отбирая материал, Тацит трактовал все в невыгодном для цезарей свете. Особенно внимание он уделял произведениям оппозиционных авторов — ритора Тита Лабиена, историка Кремуция Корда. Современник Домициана, Тацит видел множество примеров императорского деспотизма и ненавидел его. Личные взгляд повлияли на тацитовский стиль, который отличала пессимистичность и чувство вины. Самого историка прозвали обличителем тиранов.

Античный подход к прошлому всегда был пересказом жизни конкретного политического сообщества в конкретный момент времени.

Времяисчисление велось от произвольной точки. Например, в случае римских историков — от основания города Рима. Время одного общества не соотносилось со временем другого, связи между ними как бы не существовало. Развитие и распространение христианства поменяли взгляд на течение времени, определив, наконец, его начало (сотворение мира) и конец (второе пришествие). История стала видеться всеобщим процессом, в который включили все народы, существующие или существовавшие, все города, явления и события. В III-V веках Евсевий Кесарийский и Иероним предприняли попытку соотнести языческие события с христианскими, впервые выстраивая единую хронологию. В истории появилось линейное время. Епископ Оттон Фрейзингенский в семи книгах «Хроники» изложил всемирную историю от Адама до 1146 года. Рождение, Крещение и Страсти Христа постепенно утвердились в качестве основных вех летоисчисления. В 731 году Беда Достопочтенный ввел в историографию точку отсчета от Рождества Христова.

«Зрелище прошлого помогает нам, во-первых, понять планы и намерения Бога; оно наполняет сердца людей спасительным страхом перед Господом, показывая примеры кар и наград за действия людей и побуждая их следовать путями справедливости… Во-вторых, как выражаются языческие писатели, чужая жизнь является для нас наставницей, и тот, кто не знает прошлого, будет чувствовать себя среди современных ему событий подобно слепому… В-третьих, записи хроник служат для утверждения новых и отмены старых постановлений, для укрепления или ликвидации привилегий».
Иоанн Солсберийский в Historia Pontificalis о функциях истории

О критике источников, царице наук и революции в истории

В эпоху Ренессанса история перестала быть сферой деятельности Бога и стала сферой деятельности человека. В XVI веке началось активное обсуждение самого характера исторического знания. Появились десятки трактатов, прицельно обсуждавших историю. К началу XVII века история разделилась на две ветви — история/литература и история/реальность. Историческая художественная литература начала отделяться со времен Уильяма Шекспира и окончательно сформировалась к историческим романам Вальтера Скотта. В целом, однако, привязка истории к литературе сохранялась до XX века. Эту связь можно условно подтвердить, например, вручением Нобелевской премии по литературе в 1902 году историку Теодору Моммзену с формулировкой «Одному из величайших исторических писателей, перу которого принадлежит такой монументальный труд, как „Римская история“».

В раннее Новое время сложился также принципиально новый образ науки — знания принадлежали теперь не одному толкователю, а группе ученых, работавших в соответствии с научной методологией.

Но история пока еще не отделилась окончательно от других наук и не сформировалась в качестве отдельной дисциплины. Возродилась критика источников (пусть даже в самой базовой форме): Лоренцо Валла написал «Рассуждение о подложности так называемого Константинова дара». Он научно доказал недостоверность документа, изучив его язык и стиль и добавив к этому отсутствие упоминаний в других источниках. В 1681 году в Париже Жан Мабийон опубликовал работу De re diplomatica, в которой предложил методику оценки достоверности исторических материалов.

Эпоха Просвещения с ее активным интеллектуальным движением дала истории новый импульс. Историки начали преподавать в университетах. До этого историю в лучшем случае включали в «грамматику», теперь же историки участвовали в создании Французской академии (1635), Лондонского королевского научного общества (1660). Появились сильные централизованные государства, выросло национальное самосознание — вместе с ними появились и национальные истории, вписанные в общую историю. Герои, войны, революции, правители — все это укладывалось в национальный исторический нарратив. До 1914 года тема национального величия оставалась в истории одной из ведущих. Она постепенно угасла только после Первой Мировой войны, да и то не везде.

Историю стали использовать в качестве фундамента для политических преобразований.

Во Франции в XVIII веке развернулась полемика между «германистами» и «романистами». Первые во главе с графом Анри де Буленвилье («История древнего правительства Франции») считали, что основы французской государственности сложились в результате германского завоевания, и значит теперь германское племя франков, победители, по праву управляют народом, галло-римлянами. Вторые во главе с аббатом Жаном Батистом Дюбо («Критическая история установления французской монархии в Галии») не соглашались с ними. «Романисты» считали, что галло-римляне слились с переселившимися франками, и так сформировался французский народ: следовательно, раз никакого реального разделения нет, дворянство — узурпатор.

В России подобная дискуссия об установлении государственности происходила на страницах «Месячных исторических, генеалогических и географических примечаний в Ведомостях» (выходили в Санкт-Петербурге с 1728 года). Ломоносов и Миллер спорили там о норманнской теории. Ломоносов считал ее фальсификацией, принижающей российскую государственность. В целом в России со времен Петра I предпринимались попытки создания обобщающего труда по истории государства. Василий Татищев, например, подготовил «Историю Российскую с самых древнейших времен». Он первым попытался соотнести летописи друг с другом, провести их критическую оценку, изложить события более или менее доступным языком. Татищев выступал за государственную историографию, но существовали и более оппозиционные подходы. Так, например, Михаил Щербатов в «Истории России с древнейших времен» наоборот настаивал, что эпоха Петра I вызвала в обществе упадок «естественных добродетелей».
Следование Западу, по его мнению, заставило Россию сойти с изначально верного пути. Щербатов, не имея, по сути, никакой специальной подготовки, не только написал историю до 1610 года, но и ввел в оборот множество важных источников. В 1724 году была учреждена Петербургская академия наук, в которой нашлось место и для истории.

XIX столетие оказалось великим веком фактов. Облик прошлого теперь сильно зависел от того, как именно исследователь определял круг источников.

Историки-позитивисты XIX века отдавали предпочтение официальным документам — законам, дипломатическим протоколам. Статьи в прессе, мемуары и переписку они рассматривали как субъективные, а значит ненадежные источники. Сначала удостоверьтесь в фактах, говорили позитивисты, а потом делайте выводы из них. Фетишизм фактов XIX века дополнялся фетишизмом документов.

В XIX веке история занимала место царицы наук. Считалось, что она может не только дать объективное знание, но и помочь в разрешении существующих противоречий. Белинский называл XIX век веком историческим. В первой половине XIX веке в Германии оформилась школа Леопольда фон Ранке, «отца научной истории». Он настаивал, что историк должен реконструировал прошлое так, как оно происходило на самом деле — wie es eigentlich gewesen. Эти слова стали девизом историков, которые стремились теперь к максимальной объективности. В своем письме с инструкциями для авторов первой Кембриджской истории современности английский историк Актон писал, что «наше Ватерлоо должно быть таким, которое одинаково удовлетворяет французскому и английскому, немецкому и голландскому языкам». Появился принцип историзма — явления следовало рассматривать в их зарождении, становлении и отмирании. В России Николай Данилевский, автор книги «Россия и Европа», разработал цивилизационную теорию: он посчитал, что не существует общечеловеческой цивилизации, есть лишь отдельные культурно-исторические типы. Цивилизационный подход после него развивали также Освальд Шпенглер в «Закате Европы» и Арнольд Тойнби в «Постижении истории».

В 1941 году Марк Блок писал об истории как о науке, «переживающей детство», только начинающей «что-то нащупывать».

Второй раз история родилась именно в XX веке. В 1938 году оксфордский историк Робин Коллингвуд утверждал, что изучение истории переживает революцию, сравнимую с той, которая произошла в естествознания во времена Бэкона и Галилея. Он писал:

«…главным делом философии XVII века было считаться с естествознанием XVII века. Главное дело философии двадцатого века — считаться с историей двадцатого века. До конца девятнадцатого и начала двадцатого веков исторические исследования находились в состоянии, аналогичном состоянию естествознания до Галилея. Во времена Галилея с естествознанием случилось нечто (только очень невежественный или очень ученый человек взялся бы кратко сказать, что), что внезапно и чрезвычайно увеличило скорость ее прогресса и широту ее кругозора. Примерно в конце девятнадцатого века нечто подобное происходило, возможно, более постепенно и менее впечатляюще, но не менее определенно, в истории».

Исследования стали гораздо более научными. К критическому изучению источников добавилось критическое рассмотрение аргументов.

Подходы к изучению истории менялись, но главным в ней во все времена оставался поиск истины.

Цицерон писал еще в I веке до н.э.: «…первый закон истории — ни под каким видом не допускать лжи». Аврелий Августин соглашался с ним в V веке: «Задача истории — рассказывать факты правдиво». Иоанн Солсберийский в XII веке декларировал: «Историк должен служить истине». Вольтер в XVIII веке отмечал:

«История — это изложение фактов, приведенных в качестве истинных, в противоположность басне, которая является изложением фактов ложных».

Леопольд фон Ранке вторил им в XIX веке:

«История взяла на себя обязанность судить прошлое, поучать настоящее на благо грядущих веков. Данная работа не может служить источником вдохновения для таких возвышенных целей. Ее цель состоит только в том, чтобы показать то, что происходило на самом деле».

Литература:

Репина Л.П., Зверев В.В., Парамонова М.Ю. «История исторического знания»
Савельева И.М., Полетаев А.В. «Теория исторического знания»
Crawford R. M. History as a science
Carr E.H. What is History?
Блок М. «Апология истории»