Лев Толстой – один из самых известных русских писателей, но его личность окутана множеством мифов. Одни считают его религиозным фанатиком, другие – убеждённым пацифистом, а кто-то вспоминает о его страсти к азартным играм. Где правда, а где вымысел? Разберем 8 популярных мифов о Льве Толстом и выясним, каким он был на самом деле.

Православная церковь предала Льва Толстого анафеме

Не совсем

Он много писал о своих расхождениях с православной церковью. В 1901 году Синод опубликовал определение, заявляя, что «граф Толстой… намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковию Православною… Почему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

Формально это была лишь констатация отпадения писателя от православия. Сам он прокомментировал определение так: «Если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется».

Поскольку власти опасались делать из Толстого гонимого мученика за идею, анафема — церковная «высшая мера», полное отлучение от церковного общения и осуждение души на вечную гибель — официально не провозглашалась.

Писатель был убежденным вегетарианцем

Да

По крайней мере, в пожилом возрасте. Толстой считал воздержание начальной ступенью к добродетельной жизни. И первое, чему, по мнению писателя, должен научиться человек, — это умеренность в еде, в том числе отказ от мяса.

Считается, что на взгляды Толстого повлияли знакомство с индийской философией и встреча с писателем-вегетарианцем Владимиром Гейнсом (издававшимся под псевдонимом Вильям Фрей), который рассказал Льву Николаевичу о теории и практике вегетарианства.

Толстой изменял супруге и имел много внебрачных детей

Нет

До женитьбы на Софье Андреевне Берс Толстой вел довольно свободный образ жизни, однако после свадьбы граф хранил верность супруге (по крайней мере, так он писал в дневнике, не предназначенном для чужих глаз, за два года до смерти). Единственный внебрачный ребенок Толстого, о котором достоверно известно, от яснополянской крестьянки Аксиньи, родился за два года до помолвки и женитьбы графа.

Писатель отказался от авторских прав на все свои произведения

Да

Толстой считал собственность злом и последовательно от нее избавлялся. Так, в 1883 году он передал права на все свои произведения супруге. В 1891-м Лев Николаевич публично отказался от авторских прав на сочинения, написанные и изданные с 1881 года. А в пояснительной записке к последнему завещанию, составленному за несколько месяцев до смерти в 1910-м, Толстой пожелал, чтобы все труды, уже напечатанные и еще не изданные, не были после его кончины чьей-либо частной собственностью.

Толстой ходил босиком и носил крестьянскую одежду

Не совсем

Писатель вел, как бы сейчас сказали, минималистский образ жизни, уважал неприхотливый крестьянский быт. При этом его одежда была простой, но не мужицкой: рубахи, впоследствии прозванные толстовками, отличались от крестьянских косовороток.

Как писал шурин графа, Степан Берс: «Костюм его — серая фланелевая, а летом парусинная блуза своеобразного фасона, которую умела сшить только одна старуха Варвара из яснополянской деревни». Миф о привычке обходиться без обуви появился после того, как Илья Репин написал Толстого босым. Лев Николаевич был недоволен, что читатели стали представлять его таким, поскольку на самом деле редко ходил босиком.

Писатель не был погребен на кладбище

Да

Такова была его воля. «Во всем мире нет более поэтичной, более впечатляющей и покоряющей своей скромностью могилы, чем эта. Маленький зеленый холмик среди леса… ни креста, ни надгробного камня с надписью, ни хотя бы имени Толстого», — отметил в 1928 году австрийский прозаик Стефан Цвейг.

Толстой пожелал, чтобы его похоронили в лесу Старый Заказ, вблизи оврага. Там он в детстве искал «зеленую палочку», спрятанную старшим братом Николаем, который утверждал, что записал на ней рецепт всеобщего счастья. Кроме того, Толстой просил, чтобы все было обставлено как можно проще: без венков, цветов, речей, некрологов и даже отпевания. Это были первые в России похороны известного человека, проведенные без соблюдения православных ритуалов.

Лев Толстой был революционером

Нет
Назвав писателя «зеркалом русской революции», Ленин вовсе не утверждал, что Толстой был идеологом движения 1905–1907 годов. Наоборот, по мнению Владимира Ильича, «противоречия во взглядах» Льва Николаевича созвучны настроениям крестьянства, которое оказалось недостаточно готовым к борьбе. Революцию живой классик «явно не понял», «явно отстранился» от нее, заявлял Ленин.

Сам Толстой в те годы был убежден, что необходимость радикальных перемен в Российской империи назрела, но правильными считал ненасильственные методы. «Противоречие в том, как и всегда, что люди насилием хотят прекратить, обуздать насилие», — записал он в дневнике за 1905–1906 годы.

Лев Николаевич проиграл усадебный дом в карты

Не совсем

Толстой действительно в молодости был азартным игроком, однако здания из родового поместья писатель лишился не потому, что использовал его в качестве ставки.

Дом в Ясной Поляне и несколько небольших имений графу пришлось продать, поскольку нужны были деньги на издание журнала для солдат, а когда на этот проект не дали разрешение власти, Толстой потратил средства на уплату карточных долгов. Покупатель, помещик Павел Горохов, вывез здание из поместья. Впоследствии Толстой сожалел, что пришлось продать дом, где прошло его детство, но так и не выкупил его назад.

Автор текста:Евгения Андреева

Его стихи полны философской глубины, размышлений о природе и самой жизни. Фёдор Иванович Тютчев — один из самых самобытных поэтов XIX века, чьи строки остаются актуальными и сегодня. Будучи не только талантливым лириком, но и дипломатом, он смотрел на мир шире, чем многие его современники, и сумел передать в своих произведениях вечные истины, неподвластные времени.

Много лет Федор Тютчев был дипломатом и работал за границей, а стихи писал в свободное от службы время. Его произведения почти не печатали в России. Слава пришла к поэту после публикаций в журнале «Современник», где Николай Некрасов назвал его «русским первостепенным поэтическим талантом».

Детство и университет: «учился он необыкновенно успешно»

Федор Тютчев родился 5 декабря 1803 года в фамильной усадьбе Овстуг Орловской губернии (ныне — Брянская область). Он происходил из старинного русского дворянского рода, который был известен с XIV века. Отец поэта Иван Тютчев служил в Кремле, в последние годы жизни руководил «Экспедицией Кремлевского строения» — государственной организацией, которая следила за состоянием исторических памятников. Мать Федора Тютчева Екатерину Толстую публицист Иван Аксаков описал как «женщину замечательного ума».

Тютчевы жили очень дружно. Друг их семьи историк Михаил Погодин писал: «Смотря на Тютчевых, думал о семейственном счастии. Если бы все жили так просто, как они». Родители старались дать детям хорошее домашнее образование: учили русскому и французскому языкам, музыке. Детство будущего поэта, его брата и сестры прошло в родовой усадьбе Овстуг.

«Когда ты говоришь об Овстуге, прелестном, благоуханном, цветущем, безмятежном и лучезарном, — ах, какие приступы тоски по родине овладевают мною»
Федор Тютчев, из письма жене Эрнестине Пфеффель

Зимой Тютчевы часто уезжали в Москву — там у семьи был особняк. Литературовед Вадим Кожинов писал: «Сохранились свидетельства о том, что Тютчевы жили в Москве по присущим ей бытовым канонам — жили открыто, широко, хлебосольно. Семья целиком предавалась ритуалам праздников, крестин, свадеб, именин». В 1812 году из-за Отечественной войны им пришлось поменять привычный уклад жизни и на время переехать в Ярославль. После окончания боевых действий Тютчевы вернулись: их дом был одним из немногих уцелевших после пожара.

В том же 1812 году Федору Тютчеву наняли домашнего учителя — Семена Раича. Он был знатоком древнегреческого, латыни, итальянского языка. С его помощью будущий поэт изучил античную литературу и «по тринадцатому году переводил уже оды Горация с замечательным успехом». Именно Раичу Федор Тютчев посвятил одни из своих первых стихотворений, среди которых послание «На камень жизни роковой» («С.Е. Раичу»):

Ум скор и сметлив, верен глаз,
Воображенье — быстро…
А спорил в жизни только раз —
На диспуте магистра.

Будущий поэт не только много читал, он интересовался искусством и историей. Среди его любимых книг были сборники Гавриила Державина, Василия Жуковского и Михаила Ломоносова, «История государства Российского» Николая Карамзина. С 1816 года он был вольнослушателем Московского университета и ходил на лекции.
«Ребенок был чрезвычайно добросердечен, кроткого, ласкового нрава, чужд всяких грубых наклонностей; все свойства и проявления его детской природы были скрашены какой-то особенно тонкой, изящной духовностью. Благодаря своим удивительным способностям, учился он необыкновенно успешно. Но уже и тогда нельзя было не заметить, что учение не было для него трудом, а как бы удовлетворением естественной потребности знания»
Иван Аксаков, «Федор Иванович Тютчев. Биографический очерк»

Одни из первых произведений Тютчева Семен Раич отдал своему наставнику — профессору Московского университета Алексею Мерзлякову. Оду «На новый 1816 год» Мерзляков решил прочитать на собрании Общества любителей российской словесности в феврале 1818 года. Вскоре Тютчева — ему тогда было 14 лет — приняли в организацию. Первые стихи поэта стали появляться в журнале «Труды Общества любителей российской словесности».

В 1819 году Тютчев отлично сдал экзамены по истории, географии, и иностранным языкам, среди которых были латынь, французский и немецкий, и стал студентом факультета словесных наук Московского университета. В университете он близко общался с историком Михаилом Погодиным, поэтом Дмитрием Веневитиновым, писателями Владимиром Одоевским и Андреем Муравьевым. В 1821 году своим товарищам Тютчев посвятил стихотворение «Весеннее приветствие стихотворцам».

Федор Тютчев в Германии

Федор Тютчев окончил Московский университет в конце 1821 года — на год раньше положенного срока. Для этого он получил специальное разрешение министра народного просвещения князя Александра Голицына. Спустя год Тютчев переехал в Петербург. Там поэт стал служащим Государственной коллегии иностранных дел. В столице он жил в доме своего родственника графа Остермана-Толстого — героя Отечественной войны, генерала. Именно он рекомендовал отправить Тютчева в дипломатическую миссию в Мюнхен. Позже поэт писал родителям: «Странная вещь — судьба человеческая. Надобно же было моей судьбе вооружиться уцелевшею Остермановою рукою, чтобы закинуть меня так далеко от вас!».

В королевстве Бавария Тютчев прожил больше двадцати лет — окончательно он возвратился в Россию только в 1844 году. В Германии он познакомился с философом Фридрихом Шеллингом, поэтами Иоганном Гёте и Генрихом Гейне. Поэт переводил труды немецких философов и писателей, в том числе «Песнь радости» Фридриха Шиллера, посещал литературные вечера, переписывался с иностранными учеными, писал публицистические статьи на французском языке.

«Связи Тютчева с культурой Запада иногда изображаются односторонне — их сводят к немецким только связям. На деле же для Тютчева имели немалое значение и другие европейские авторы: он усвоил поэзию Байрона, не однажды обращался к Шекспиру, отлично знал французский романтизм, французский реалистический роман, французскую историческую науку. Мюнхен и Бавария, а потом на время Турин и Италия поучительны были для Тютчева не только сами по себе — они «вдвинули» его в Европу, из этих городов ему хорошо видна была политическая и культурная жизнь других европейских столиц»
Наум Берковский, «О русской литературе»

Не оставил Федор Тютчев и литературного творчества. Во второй половине 1820-х он написал около семидесяти стихотворений, среди которых «Весенняя гроза», «Как океан объемлет шар земной…», «Silentium!» и другие. В эти годы поэт создавал философскую, пейзажную и любовную лирику. Позднее Валерий Брюсов писал о его творчестве в это время: «У своих русских предшественников Тютчев почти ничему не учился. В ранних его стихах есть влияние Жуковского и, отчасти, Державина; позднее Тютчев кое-что воспринял у Пушкина. Но в целом его стих крайне самостоятелен, своеобычен».

Уже в 1823 году, спустя несколько месяцев после переезда в Мюнхен, Тютчев сочинил для Амалии фон Лерхенфельд, в которую был влюблен, стихотворение «Твой милый взор, невинной страсти полный…». Спустя два года поэт чуть не стал из-за нее участником дуэли. Чтобы избежать скандала, ему пришлось на полгода вернуться в Россию. Позднее Тютчев посвятил возлюбленной стихотворения «Я помню время золотое» и «Я встретил вас, и всё былое». Сразу после возвращения Тютчев женился на Элеоноре Петерсон — вдове русского дипломата Александра Петерсона, от которого у нее осталось четверо детей. Поэт писал родителям: «Я хочу, чтобы вы, любящие меня, знали, что никогда ни один человек не любил другого так, как она меня… не было ни одного дня в ее жизни, когда ради моего благополучия она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновенья, умереть за меня». Позже у них родились три дочери.

В 1829 году в Москве педагог Тютчева Семен Раич начал издавать журнал «Галатея». Он предложил поэту публиковаться. Тютчев согласился, и его стихотворения печатали почти в каждом номере. После закрытия «Галатеи» в 1830 году Тютчева пригласили сотрудничать с альманахом Михаила Максимовича «Денница». В этом издании вышли произведения «Успокоение», «Весенние воды», «Последний катаклизм».

«Тютчев, как уже говорилось, не торопился стать поэтом; став поэтом, он опять-таки не спешил печатать стихи. Известно, что он передавал стихи в московские журналы и альманахи только благодаря настойчивым просьбам Раича, братьев Киреевских, Погодина. В весьма редких случаях — и то лишь в последние годы жизни — стихи поэта попадали в печать по его личной инициативе»
Вадим Кожинов, «Тютчев» (из серии «Жизнь замечательных людей»)

«Стихотворения, присланные из Германии»: Федор Тютчев и журнал «Современник»

Тютчев очень требовательно относился к своему творчеству — много раз переписывал и переделывал уже готовые произведения, часть из них уничтожал. Он вспоминал: «Ах, писание страшное зло, оно как бы второе грехопадение бедного разума…». Его стихотворения, даже опубликованные, в начале 1830-х были малоизвестны. И карьера Тютчева не была успешной — он получал небольшое жалование и жил небогато.

В 1835 году друг поэта Иван Гагарин вернулся из дипломатической миссии в Петербург и узнал, что в России Тютчева почти не знают. Гагарин уговорил поэта прислать ему в тетрадь с последними стихотворениями и забрал несколько неопубликованных произведений у Раича. А затем показал все собранные рукописи Петру Вяземскому и Василию Жуковскому.

«…Намедни я передаю Вяземскому некоторые стихотворения, старательно разобранные и переписанные мною; через несколько дней невзначай захожу к нему около полуночи и застаю его вдвоем с Жуковским за чтением ваших стихов и вполне увлеченных поэтическим чувством, коим дышат ваши стихи. Я был в восхищении, в восторге, и каждое слово, каждое замечание, в особенности Жуковского, все более убеждало меня, что он верно понял все оттенки и всю прелесть этой простой и глубокой мысли»
Дипломат Иван Гагарин, из переписки с Федором Тютчевым

Вяземский с Жуковским передали произведения Александру Пушкину. Он прочитал их и в 1836 году напечатал в «Современнике» под заголовком «Стихотворения, присланные из Германии». Пушкин тщательно отнесся к публикации — цензор Крылов хотел убрать из стихотворения «Не то, что мните вы, природа…» несколько строф. Но поэт добился публикации с точками на месте пропущенных строф. Так читатели журнала могли понять: в журнале стихотворение неполное и сокращено по решению цензуры.

«Мне рассказывали очевидцы, в какой восторг пришел Пушкин, когда он в первый раз увидал собрание рукописное его [Тютчева] стихов… Он носился с ними целую неделю»
Юрий Самарин, публицист, философ

Стихотворения Тютчева публиковали в трех книжках «Современника», в том числе и в 1837 году — уже после смерти Пушкина. Несмотря на это, критики почти не отреагировали на них. В то же время Иван Гагарин, который хотел издать книгу произведений Тютчева, вернулся на службу в Германию. Литературовед Наум Берковский писал: «Тютчев все же не вошел тогда подлинным образом в литературу».

В мае 1837 года поэт вновь приехал в Россию на несколько месяцев. Здесь он сочинил стихотворение «29-ое января 1837» о гибели Пушкина:

Мир, мир тебе, о тень поэта,
Мир светлый праху твоему!..
Назло людскому суесловью
Велик и свят был жребий твой!..
Ты был богов орган живой,
Но с кровью в жилах… знойной кровью.

«Я твердо решился оставить дипломатическое поприще»: последние годы в Европе

В 1838 году Федора Тютчева отправили в дипломатическую миссию в Турин. Элеонора Петерсон с детьми поплыли к нему на пароходе. Когда они были недалеко от немецкого города Любек, судно загорелось. Жена Тютчева и его дети не пострадали, но, конечно, сильно испугались. У Элеоноры Петерсон после катастрофы сильно ухудшилось здоровье. В августе 1838 года после тяжелой болезни она умерла. Однако уже спустя несколько месяцев Тютчев женился вновь. Его супругой стала Эрнестина Дёрнберг. С ней поэт познакомился еще в 1833 году и с тех пор поддерживал отношения, написал несколько любовных стихотворений, среди которых «Люблю глаза твои, мой друг…» и «Воспоминание о 20 марта 1836 года!!!». В браке у Тютчева и Дёрнберг родилось пять детей.

В 1839 году Федор Тютчев подал прошение, чтобы оставить службу. В Европе он оставался до 1844 года. В 1843 году познакомился с Александром Бенкендорфом, начальником Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Бенкендорф заведовал сыском и был шефом жандармов. Тютчев показал ему свои философские труды — размышления о судьбе России и Запада, а Бенкендорф передал их императору Николаю I. Родителям Тютчев написал: «Он [Бенкендорф] уверил меня, что мои мысли были приняты довольно благосклонно, и есть повод надеяться, что им будет дан ход». Николай I прочитал сочинения поэта и поддержал его идеи. Тютчев хотел изменить отношение европейцев к России и собирался публиковать в известных немецких и французских журналах статьи о политике. Император пообещал оказывать поэту поддержку и пригласил его в Петербург на аудиенцию. 20 сентября 1844 года Тютчев возвратился в Россию. Однако через три дня после этого умер Бенкендорф, который покровительствовал поэту. Как писал Иван Кожинов: «Смерть Бенкендорфа, очевидно, оборвала и осуществление всего тютчевского «проекта».

Возвращение в Россию: «чарующий рассказчик» и публицист

В 1845 году, спустя несколько месяцев после возвращения в Петербург, Федор Тютчев вновь стал сотрудником министерства иностранных дел. На несколько лет — до 1849 года — он перестал писать стихи. В эти годы поэт посещал светские салоны, балы. Петербургской знати он запомнился как хороший рассказчик, который разбирался в политике и философии.

«Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст <…> Когда он начинал говорить, рассказывать, все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева <…> Главной прелестью Тютчева <…> было то, что <…> не было ничего приготовленного, выученного, придуманного»
Писатель Владимир Сологуб, «Воспоминания»

В 1848 году Тютчева назначили старшим цензором при министерстве иностранных дел. Эта должность не приносила поэту больших денег, а работа казалась ему скучной и однообразной. Каждый день Тютчеву приходилось искать в прессе статьи на тему внешней политики. Родителям он писал: «Если бы я не был так нищ, с каким наслаждением я швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с этим скопищем кретинов… Что за отродье, великий Боже!..». В эти годы он писал и печатал статьи на французском языке, среди которых «Россия и революция», «Россия и Германия», «Папство и римский вопрос». Поэт задумал масштабный исторический трактат «Россия и Запад», в котором планировал изложить свои мысли о внешней политике. Труд остался незавершенным, хотя Тютчев работал над ним несколько лет.

«К концу 40-х годов Тютчев стал проповедовать политическое и духовное обособление России от Европы. Согласно его трактатам, Россия — великая патриархальная империя, опора порядка, исповедница христианского безличия и смирения. Христианская идея отлично уживалась у Тютчева с завоевательным пафосом, с призывами к расширению территорий, к захвату Константинополя, который должен был, по его теории, оказаться центром государства, объединяющего славянские народы под властью русского царя»
Наум Берковский, «О русской литературе»

Любовная лирика и славянофильство

В 1850 году поэт Николай Некрасов в своей статье назвал Тютчева «русским первостепенным поэтическим талантом». Вскоре после этого в журналах стали появляться его старые произведения, а сам Тютчев снова начал писать стихи и публиковать их. В начале 1850-х вышли «Как дымный столп светлеет в вышине!», «Слезы людские, о слезы людские», «О, как убийственно мы любим» и другие произведения. В это же время Иван Тургенев и Николай Некрасов подготовили к печати его первый сборник, который вышел в 1854 году. Большой для того времени тираж — три тысячи экземпляров — раскупили за короткий срок.

В это время поэт писал философские и любовные лирические стихи, которые объединились в так называемый «денисьевский» цикл: большую часть он посвятил своей возлюбленной Елене Денисьевой. Поэт познакомился с ней еще в конце 1840-х в Смольном институте, куда приходил навещать своих дочерей Дарью и Екатерину. Денисьева училась вместе с ними. На протяжении почти пятнадцати лет — до смерти Денисьевой в 1864 году — Тютчев поддерживал отношения и с законной женой, и с ней. Денисьева писала: «Мне нечего скрываться и нет необходимости ни от кого прятаться: я более всего ему жена, чем бывшие его жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю». Она родила Тютчеву троих детей.

Кроме любовной лирики в эти годы Федор Тютчев много писал на политические темы. На службе он получил повышение: в 1857 году его назначили главой Комитета иностранной цензуры. Это учреждение отвечало за всю печатную продукцию, которую ввозили на территорию Российской империи. За время руководства Тютчева количеств книг и журналов увеличилось, а цензура смягчилась.

Поэт регулярно печатал в журналах свои философские размышления. В 1857 он написал статью под названием «О цензуре в России», в которой размышлял о политике государства по отношению к издателям: «…До тех пор, покуда правительство не изменит совершенно <…> своего взгляда на отношения к нему печати <…> до тех пор ничто поистине действительное не может быть предпринято с некоторыми основаниями успеха; и надежда приобрести влияние на умы с помощью печати <.> оставалась бы постоянным заблуждением».

В 1862 году министерство иностранных дел возглавил товарищ Пушкина по Царскосельскому лицею князь Александр Горчаков. С ним у Тютчева сложились приятельские отношения, они много переписывались. С Горчаковым поэт делился своими взглядами на внешнюю политику. Тютчеву была близка концепция славянофилов: он полагал, что Россия идет по своему собственному самобытному пути и ее история кардинально отличается от истории европейских стран. Эти идеи поэта проявились в его политической лирике, среди которой стихотворения «Молчит сомнительно Восток», «Умом Россию не понять…» и «Славянам».

«Политика и поэзия в самом широком значении этих двух понятий были сущностью его жизни, — политика мирной всецелой жизни человечества и политика как совокупность вопросов, живо и горячо затрагивающих интересы России и устраивающих ее будущность. Наряду же с политикой стояла и поэзия, являвшаяся чем-то родственным политике в духовном существе его…»
Владимир Мещерский, «Воспоминания»

Последние годы жизни

С 1860-х Федор Тютчев часто болел. Елена Денисьева писала сестре: «Федор Иванович опять заболел и сильно: он в постели, и не менее как на неделю…». В 1864 году у них родился третий ребенок — сын Николай. Вскоре после этого Денисьева тяжело заболела и умерла. Тютчев писал об этом: «Пустота, страшная пустота… Даже вспомнить о ней — вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу. Страшно, невыносимо…». В следующем 1865 году заболели и умерли два младших ребенка Тютчева и Денисьевой — Елена и Николай. Старшего сына Федора забрала к себе дочь поэта Анна Тютчева. В это время почти все стихи посвящал Тютчев погибшей возлюбленной, много размышлял о старости и близкой смерти.

«Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет — и не может.
Нет ни полёта, ни размаху –
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья…»
Отрывок из стихотворения «О, этот Юг, о, эта Ницца!», 1864 год

В 1870-х ухудшилось и здоровье самого поэта. Вскоре после смерти Денисьевой у него умерла мать. Наум Берковский писал: «Тютчев был тяжело болен, но болезни своей признавать не хотел и порывался к деятельной жизни». Тютчев не уходил со службы и не слушал советов врачей, которые рекомендовали ему уехать в имение и пожить в спокойствии. В последние годы жизни поэт испытывал проблемы со зрением и речью, не мог писать, но продолжал диктовать стихи и статьи. Тютчев внимательно следил за франко-прусской войной и выписывал газеты, со всеми посетителями обсуждал свежие новости. В 1872 году он писал дочери: «По своему неисправимому легкомыслию я по-прежнему не могу не интересоваться всем, что происходит в мире, словно мне не предстоит вскоре его покинуть…». Вскоре умерла любимая дочь поэта Мария. Незадолго до смерти Тютчев сочинил свои последние стихотворения «Бессонница» («Ночной порой в пустыне городской…») и «Все отнял у меня казнящий Бог…».

Федор Тютчев умер 27 июля 1873 года в Царском селе. Поэта похоронили на Новодевичьем кладбище в Петербурге.

Интересные факты

1. Через свою мать Екатерину Толстую Федор Тютчев приходился родственником с другим классиком русской литературы — Львом Толстым. Они были шестиюродными братьями.

2. Одним из первых наставников Федора Тютчева был крепостной крестьянин его родителей Николай Хлопов, который обучал его грамоте. Незадолго до своей смерти, в 1826 году, Хлопов подарил поэту икону, которую тот хранил до конца жизни. На ней крестьянин подписал: «В память моей искренней любви и усердия к моему другу Федору Ивановичу Тютчеву. Сей образ по смерти моей принадлежит ему. Подписано 1826 Марта 5-го Николай Хлопов».

3. Тютчев никогда не бывал в имении Мураново, где в 1920-м году создали его музей. Эта усадьба принадлежала сыну поэта Ивану и его семье. После революции супруга Ивана Ольга Путята и внук Тютчева Николай придумали устроить в своем доме музей. Николай Тютчев до конца жизни был хранителем музейной коллекции и научным сотрудником Муранова.

4. Во время работы цензором Тютчев запретил печать и распространение главной книги коммунистов — «Манифеста коммунистической партии» Фридриха Энгельса и Карла Маркса.

5. В 1870 году, во время поездки в Германию, Тютчев вновь встретился со своей первой любовью Амалией фон Лерхенфельд. После этого он написал стихотворение «Я встретил вас — и все былое…». В 1881 году композитор Леонид Малашкин положил его слова на музыку и создал романс. Ноты издали небольшим тиражом в 300 экземпляров, автора музыки забыли. Популярным стихотворение и песня стали после того, как «Я встретил вас — и все былое…» исполнил оперный певец Иван Козловский.

Киты изначально были коровами? Что происходит с человеком во чреве кита и зачем он туда попадает? Почему с китами лучше не ссориться и чему у них можно научиться? Рассказываем о китах в фольклоре, прозе и поэзии.

Анна Шмаина-Великанова:

Книга пророка Ионы написана на позднем для Библии иврите: это простой, понятный повествовательный язык. В первом стихе второй главы говорится о том, что Бог повелел большой рыбе — «даг гадоль» (דג גדול) — проглотить Иону. И был Иона внутри рыбы, или во чреве ее, три дня и три ночи. Из чрева рыбы он стал молиться Богу, и Бог повелел рыбе, и она изрыгнула Иону на сушу. В Септуагинте вместо «большой рыбы» появляется «кетос». Это слово имеет два значения. Первое — морское чудовище, большое и страшное, второе — млекопитающее из семейства китовых. В переводах на славянский, русский и многие европей­ские языки слово было понято во втором значении, как кит. Сейчас в европейских языках это недоразумение устранено, и всюду стоят слова, обозначающие рыбу вообще, а не кита.

Вопрос о том, о какой именно рыбе шла речь в Книге Ионы, примерно такой же, как вопрос о том, какой именно серый волк носил на себе Ивана Царевича. Сюжет о человеке, проглоченном рыбой или китом, — бродячий, он существует во множестве мифов и сказок. Он даже спародирован Киплин­гом в очаровательной истории о том, откуда у кита такая глотка. В разных мифах есть сюжет про человека, который попадает на тот свет, будучи прогло­ченным китом или рыбой. Например, молодой человек влюбляется в прекрас­ную морскую деву, которая оказывается рыбой, и из-за нее он попадает к морскому царю, в иной мир.

В Книге Ионы этот эпизод, хоть и очень яркий, но незначительный, не исчер­пывающий ее содержания. Попадание во чрево кита или в брюхо рыбы — это последняя точка падения Ионы. Иона, посланный Богом в Ниневию, сначала бежит от лица Господня в Таршиш, потом садится на корабль и плывет, потом опускается в трюм и там спит, потом брошен в море и там тонет, а потом попадает во чрево рыбы, в сердце моря. После этого он молится, и начинается обратный подъем. Он извергнут на берег, идет проповедовать в Ниневию, затем поднимается на гору и беседует с Богом. То есть в этом повествовании эпизод с рыбой совсем небольшой. В мидрашах рассказываются совсем уже фантастические истории о том, что Иону прогло­тила небольшая рыба, которая затем была проглочена гигантским китом, и в нем Иона комфортабельно путешествовал.

В древних катакомбах довольно часто изображается Иона, падающий или прыгающий в море и пойманный рыбой, или Иона, выскакивающий из рыбы. Это символ воскресения. Иона провел во чреве рыбы три дня, и Иисус воскрес на третий день. В Евангелии от Матфея Иисус говорит: «Род лукавый и прелю­бодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка; ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи». Сердце моря — это смерть. Иона опускается в преисподнюю, на дно, а затем по воле Божией выходит оттуда.

Киты в японских легендах и преданиях

Елена Дьяконова:

Киты — млекопитающие, обитающие в японских водах, всегда привлекали местных жителей своими размерами, охота на них ведется с древнейшего периода Дзёмон.
В Японии китов называют рыбами: с ними связаны многочисленные легенды, предания и мифологические мотивы местного значения, а также представления о китах как божествах моря — им посвящены синтоистские святилища.

Киты упоминаются десять раз в самой первой поэтической антологии японцев «Собрание мириад листьев» (Манъёсю, VIII век), озаглавившей всю лирическую традицию Японии. Многие стихи в ней связаны с древнейшими ритуалами и представлениями. Вот, например, стихотворение древней поэтической формы сэдока:

Изведут ли чудищ-китов?
Обмелеет-иссохнет ли море?
Искрошатся ль горные кряжи?
Нет, не погибнут киты,
Хоть приливами воды скудеют…
И горы искрошатся в прах.

В Японии бытует множество региональных легенд, преданий, анекдотов, в которых фигурируют киты. Есть истории о китах, совершавших палом­ни­чества в святилища, о китовой школе, китовом празднике и Китовых скалах, где животные превратились в огромные камни, о китах — посланниках богов и о китах-жрецах. Популярны легенды о ките-оборотне бакэмоно и костяном ките хонэмоно. В старину часть Японского моря, выходящая к провинции Идзумо (ныне северо-восток префектуры Симанэ), называлась Китовым морем, поскольку там обитало множество китов. По легенде, однажды там появился кит, состоящий из одних белых костей — ни кожи, ни плоти у него не было. Его сопровождали косяки странных рыб и птиц. Рыбаки пошли на лодках к киту, но сколько раз ни забрасывали гарпуны, те не приносили животному никакого ущерба. Приблизившись, они нашли только огромный белый скелет и в страхе бежали. Рыбаки рассказывали потом жителям прибрежных деревень, что это был мертвый кит, появившийся в образе мстительного духа.

В районе Симанэ существует множество легенд, связанных с китами и их волшебными свойствами. Так, в 1897 году несколько больших китов выбросились на берег залива в Симанэ, после чего там произошли пожары и землетрясения. Местные жители считали, что это проклятие погибших китов, и проводили ритуалы по умилостивлению их духов.

В прибрежных деревнях острова Сикоку рассказывали такую историю. Давным-давно в море Сэто-Найкай, на острове Сикоку, жила огромная злая рыбина размером с остров. Она топила корабли и поедала людей. Рыбаки не могли плавать на лодках, ловить рыбу и перевозить людей, грузы. Импера­тор послал солдат, чтобы истребить рыбину, но корабль был потоплен, и все воины погибли. Тогда император обеспокоился и приказал легендарному богатырю Ямато Такэру отправиться в море и победить злую рыбину. Ямато Такэру преследовал ее в разных местах, где она появлялась: в провинции Тоса, в провинции Ава. Однажды он увидел страшную рыбину в глубине вод, но на море разыгралась буря, и высокие волны не позволили кораблю прибли­зиться к чудовищу. На следующий год рыбина появилась в провинции Сануки. Долго гонялся Ямато Такэру по бурному морю за рыбиной, но наконец смог победить ее. Он собрал людей, напал на рыбу и, проткнув ее мечом, пробрался внутрь. Чрево злой рыбины было горячо, как огонь, и солдаты, последовавшие за героем, гибли один за другим. Ямато Такэру сумел изнутри поразить рыбину, а затем вырезал себя из ее чрева и спасся.

На Хоккайдо, самом северном острове Японии, где зимы бывают суровыми и вырастают огромные сугробы, популярна местная легенда, связанная с топонимом Баккай — «Китовая скала». Когда однажды на берег обрушилось разрушительное цунами, кит-родитель Порофунбэ и его детеныш Понфунбэ старались своими телами защитить мыс и всю территорию вокруг него от набега волны. Рыбины превратились в скалу в форме огромного кита, несущего на спине китенка. Люди поклонялись скале как китовому богу Фунбэкамуи. Айны — народ, в древности населявший всю Японию, а затем переселившийся на север, — называли это место Пакаипе-по-кай-пе («Вещь, которая носит на себе ребенка»). Название мыса Баккай пишется иероглифами 抜海, которые означают «Упущенное морем».

Там же бытуют легенды, основанные на эпизодах из сочинения о многолетней борьбе двух самурайских кланов — «Повести о доме Тайра» (XIV век). Это один из ярких примеров литературных легенд, то есть основанных на эпи­зодах из популярных в Японии сочинений. Например, Минамото-но Ёсицунэ, воин, герой, идеаль­ный самурай, коварно убитый собственным родным братом, во время стран­ствий по Японии в поисках убежища однажды стал соревно­ваться со своим верным слугой Бэнкэем в стрельбе из лука на мысе Тимохито. Бэнкэй послал стрелу далеко, но Ёсицунэ — еще дальше, до побережья Сирануки. Кит, плававший неподалеку, засмеялся и сказал: «Не пугай меня, не запугаешь». Ёсицунэ рассердился и выстрелил в него другой стрелой. Затем, обнаружив на берегу моря раненого кита, выброшенного волной на берег, он стал отрезать от него куски и жарить на вертеле.

Во многих японских деревнях есть старинный обычай не оставлять детей с инвалидностью на волю судьбы; если они остались без родителей, то вся деревня по возможности заботится о них, кормит, одевает и растит. В префектуре Исикава, где до сих пор существует обычай опекать детей всей деревней, рассказывают такую легенду. Когда эти дети умирают, они превра­щаются в китов и уходят далеко в море, но затем возвращаются и выбрасы­ваются на берег, чтобы отблагодарить жителей за заботу на протяжении всей жизни. Рыбаки принимают благодарность и разделывают кита, забирают себе мясо, а ус продают.

В той же местности бытует легенда о том, как в эпоху Токугава супружеская пара спасла выброшенного на берег кита с китенком — их сумели столкнуть обратно в море. Прошло немного времени, и у пары родился долгожданный ребенок, которого назвали Кудзиранами («Китовый вал»).

В «Собрании легенд острова Итосима» есть красочное предание о китовой норе в префектуре Фукуока, на самом южном японском острове Кюсю, под скалой Кагами-ива («Зеркальная скала»). Однажды в прекрасный весенний день небесные девы, одетые в платья из птичьих перьев, спустились с Равнины Высокого Неба и стали петь сладкозвучными голосами, схожими со звоном колоколов, и танцевать. Чудесные ароматы плыли в воздухе, а девы, забыв­шись, все пели и пели. И тут одна из девушек принялась распевать запретную песню из нижнего мира, и другие девушки в страхе разбежались. Небесная дева, пропев свою песню, мгновенно утратила всю свою божественную силу, а ее платье из перьев превратилось в камень. Она молила небесных богов ками о прощении, но не получила ответа. С горя она бросилась в бушующее море и провалилась в китовую нору, где погибла вместе с китом, обитавшим в глубине пещеры. Спустя тысячи лет следы небесной девы и ее окаменевшее платье из перьев находят на вершине скалы Кагами-ива.

В приморских деревнях, где запрещен китобойный промысел, рассказывают, что люди, которые причинили ущерб деревне, превращаются в китов и уплы­вают далеко в море, чтобы избыть свою вину. Те же жители, что хотят отбла­годарить деревню за благие дела или спасение, тоже превращаются в китов и совершают благой поступок, выбросившись на берег, чтобы жители могли разделить между собой мясо кита.

На западном побережье Японии бытует легенда о двух деревнях, которые годами спорили о границе между поселениями. Однажды на море разыгралась буря, и на берег выбросило огромного кита. Из-за добычи разгорелась жестокая ссора между поселянами двух деревень, которая затянулась до глубокой ночи. Вдруг раздался ужасный рев, земля под ногами и чудовищный кит разло­ми­лись надвое, пошел ливень из пены и крови. Сельчане поняли, что это была воля богов, с тех пор трещина в земле стала границей между деревнями, а люди перестали враждовать. Мыс с тех пор носит название Камиварисаки («Расколо­тый богом»).

Легенда острова Хатэрума рассказывает о происхождении китов. Давно на острове жил безнадежно ленивый человек, он не желал работать на рисовых полях. У него были коровы, они пахали и сажали рис за него. Ленивый человек радовался и гонял коров на поля. Однажды на море неподалеку поднялась огромная волна, но ленивец не сразу ее заметил, поэтому цунами поглотило его, и он утонул. Коровы же не были ленивыми, они плыли и плыли, не останав­ливаясь, хотя остров Хатэрума исчез из виду. Со временем их передние ноги превратились в грудные плавники, задние — в хвостовые, а сами они посте­пенно стали китами. Осенью киты приходят к родному побережью, рассекают волны и мычат, как коровы, в тоске по острову. И все потому, что киты изначально были коровами! Похожие истории рассказывают и на острове Окинава.

В префектуре Миэ бытует легенда о том, что в море около Кумано жили набожные киты: отец, мать и китенок. Однажды они собрались посетить знаменитое святилище богини солнца Аматэрасу, расположенное в Исэ. В заливе им встретился рыбак, не поймавший с утра ни одной рыбы. Увидев семью китов, он достал гарпун и хотел запустить его в кита. Мать-китиха взмолилась: «Мы направ­лялись в великое святилище Исэ, вознести моления богине солнца. Пропусти нас, прошу». Но рыбак не стал ее слушать и убил отца и сына. С тех пор рыбаки из деревни Томита никогда не могли поймать ни одной рыбы, селение на берегу моря опустело. Тогда жители деревни устроили поминальную службу по семейству китов и навсегда перестали их ловить. С тех пор зимой, когда киты с детенышами направляются на покло­нение в святилище Исэ, убивать китов было запрещено.

В Токио рассказывали такую легенду. Однажды кит встретил в море корабль, который направлялся к горе Фудзисан. Кит тоже собирался в паломничество на гору, поэтому попросил рыбаков взять его с собой. Но рыбаки не исполнили его просьбу, а стали бросать в него гарпуны. Тогда кит разозлился и проглотил всех рыбаков.

Много существует и преданий о китах, превратившихся в огромные черные камни. Один такой камень находится в святилище Нисиномия. В него превратился раненый кит, который искал дорогу к родному берегу. К этому камню люди приходят вспоминать погибших китов и просить их о милости.

Кит из эскимосской сказки

Дмитрий Опарин:

В 1948 году фольклорист Георгий Меновщиков записал сказку «Нунагмитский кит» от сказителя Ытаина в эскимосском селе Наукан. По воспоминаниям Меновщикова, пожилой охотник был одним из тех «редких рассказчиков, которые искренне верили во все приключения и события, происходящие с героями сказки». Ытаин превращал свои повествования в артистический спектакль, украшал рассказ криками и пением, подражал животным и героям. Сюжет «Нунагмитского кита», с одной стороны, перекликается с другими эскимосскими сказками, а с другой — уникален для эскимосского фольклора, так как кит здесь главный герой.

У человека было две жены: одна рожала детей, а вторая была бездетной. Каждой лунной ночью вторая жена выходила из землянки и песней звала своего тайного мужа-кита. Кит приплывал, она кормила его мясом и поила водой. Тогда из носа кита выходил мужчина, и она спала с ним. Человеческий муж бездетной жены, проследив за ней, убил кита. Но жена успела забере­менеть и родила китеныша, которого кормила своим молоком, а односельчане вырыли ему яму с водой около речки.

В 1981 году этнограф Михаил Членов посетил заброшенное еще в XIX веке поселение Нунак (оно находится поблизости от Наукана), в котором охотники из села Уэлен показывали ему «бассейн», сложенный для нунагмитского кита. Кит рос, жители села пришили к его носу красную метку из шкуры нерпы, которая еще относительно недавно маркировала животных, предназначенных для жертвоприношения. Кита выпустили в открытое море, но он не забывал родной поселок и приводил с собой других китов, которых добывали жители Нунака. Однако завистливые люди из соседнего села Мамрохпак закололи кита, рожденного женщиной. В отместку нунагмитцы убили известного силача-мамрохпагмитца. Жители Мамрохпака не остались в долгу и, прикинувшись моржами, потопили байдары нунагмитцев вместе с их охотниками. Сказка заканчивается миром между двумя селениями. Миф про нунагмитского кита стал основой для документально-анимационного фильма эскимосского режиссера Алексея Вахрушева «Книга моря».

Китобойный промысел был очень важен для жизнеобеспечения арктических прибрежных поселений. Охота на кита всегда была общим делом. Еще до недавнего времени китовые кости использовались для строительства полуземлянок и мясных ям, байдарных сушил и культовых сооружений. Одно из самых впечатляющих мест Чукотки — Китовая аллея (XIV–XVI века нашей эры), ритуальный памятник, состоящий из рядов черепов и нижних челюстей гренландского кита. Китов добывали и продолжают добывать ради мяса и жира. Из сухожилий раньше делали прочные нитки, которые, намокая, разбухали и не пропускали влагу. Ими сшивали одежду и обувь, а также моржовые шкуры, которыми обтягивали каркас байдары.

Еще в середине XX века эскимосы проводили праздник кита — ритуал, знаме­новавший либо приготовление к охоте на морского зверя, либо ее успешное завершение. Главная цель церемонии — накормить кита, поми­риться с добытым зверем и после охоты пригласить его к людям в ярангу или до охоты привлечь к охотникам кита, еще находящегося в море. Для этого конструи­ровался маленький кит, состоявший из разрозненных кусочков туши настоящего кита — от носа до хвоста. Перед охотой «собранного» кита (заготовки предыдущей охоты) кормили на берегу, делали ему специальный маленький мешочек с мясом. После охоты отрезали по кусочку от разных частей туши, клали эти частицы на моржовую шкуру и символически приглашали кита в ярангу, где устраивали ему праздник с танцами и шаманскими ритуалами.

Морское чудовище из «Приключений Пиноккио»

Анна Топорова:
Строго говоря, кит как таковой в итальянской сказке Карло Коллоди «Приключения Пиноккио» отсутствует. Там есть персонаж Pesce-cane. Это слово используется в итальянском языке для общего обозначения акулы; соответственно, в русском переводе мы имеем Акулу. Еще одно определение — «морское чудовище» (mostro marino), отличающееся гигантскими размерами, ненасытно-прожорливое и внушающее смертельный страх. Говорится также, что эта Акула «не раз упоминалась в нашей истории», что придает этому образу масштаб и особую значимость. Его «зоологические» характеристики доста­точно нерелевантные: оно мощно втягивает в себя воду (именно таким образом Пиноккио попал в его чрево) и обладает тремя рядами острых зубов, через которые Пиноккио и его отцу Джузеппе все-таки удается выбраться наружу. Вместе с тем огромные размеры этого животного скорее свойственны киту, самому большому животному на свете; недаром в легендах он держал на себе остров или землю. Но главное, те функции, которое оно выполняет в тексте, позволяют нам соотнести его с китом.

Пиноккио оказывается во чреве «морского чудовища» под самый конец повествования, когда он уже многое претерпел, прошел через многочисленные неприятности (он их подробно перечисляет Джузеппе, также проглоченному китом) и не исправился. И вот теперь ему предстоит самое страшное испы­тание, от исхода которого зависит его судьба, — оставаться ли ему непослуш­ным, своенравным, глупым, ленивым и неблагодарным деревянным чело­вечком или стать настоящим мальчиком. Погружение во мрак, угроза, каза­лось бы, неминуемой смерти, одиночество и страх предстают как настоящая инициация, через которую герой должен пройти и либо погибнуть, либо подняться на новый уровень. Пиноккио удается преодолеть свою несовер­шенную, «деревянную» природу и стать человеком — благодаря пребыванию во чреве китовом, которое можно уподобить преисподней, и, конечно, благодаря помощи Феи, остающейся за кадром, но не оставляющей своего подопечного. Свою функцию волшебного помощника она делит с китом. Несмотря на то что «морское чудовище» старое, слабое, страдает астмой, часто чихает, спит как сурок, оно свою роль выполняет, хоть и пассивно. Последнее испытание преображает Пиноккио; он становится способным думать о других, стремится спасти своего отца, готов принести себя в жертву, раскаивается в том, как он жил раньше, — все это делает его достойным человеческого звания.

Несомненны в тексте и библейские реминисценции — Иона, проведший три дня во чреве кита, как прообраз тридневного Воскресения Христова (Книга пророка Ионы). Пиноккио, освободившись из лона чудовища, становится другим, воскресает к новой жизни, которую можно точнее всего обозначить как христианскую: он трудится не покладая рук, чтобы напоить больного отца молоком, он отказывается купить себе костюм и отдает деньги на лечение Феи, он кается перед убитым им (и воскресшим) Сверчком, он не думает более о себе, всем старается помочь, всем сочувствует, всех благодарит. И такое преображение стало возможным только в результате «погружения в небытие» во чреве китовом.

Кит из «Капитана Врунгеля»

Михаил Свердлов:

Кит в «Приключениях капитана Врунгеля» Андрея Некрасова, как и любой другой сюжетный элемент этой книги, становится проводником в празд­ничный мир вздора и несуразицы: он приплывает в мир врунгелевской небывальщины благодаря завиральной гиперболе и действует в нарастающем ритме комической выдумки.

Предпосылкой ассоциативной цепочки, связанной с китами, взята идея научного познания; в силу величины кита и открытие капитана Врунгеля должно быть поистине великим. Все начинается с загадки — конечно, гиперболической:

«И вот видим: на горизонте — подобие плавучей горы. Подходим. Нет, не гора, просто облако тумана. Вдруг из середины его вздымается столб воды, фонтаном падает в море, при этом глухой раскат снова разносится по океану и сотрясает „Беду“ от киля до клотика».

По логике игры на повышение первым ходом должен включиться научно-героический пафос, пародийно напоминающий о битвах с китообразными в романах Жюля Верна — «Путешествии и приключениях капитана Гаттераса» и «Двадцати тысячах лье под водой»:

«Страшновато стало, но любопытство и стремление обогатить науку разгадкой непонятного явления победили во мне чувство осторожности. Я встал в руль и ввел судно в туман».

Следующим ходом градус врунгелевского вранья доходит до точки кипения:

«Иду, смотрю — сосульки с бортов начинают падать, да и так заметно значительное потепление. Сунул руку за борт — вода только что не кипит. А перед носом в тумане вырисовывается нечто огромное, вроде сундука, и вдруг этот сундук — апчхи!
Ну, тогда я все понял: кашалот, понимаете, зашел из Тихого океана, простудился во льдах Южного полюса, подхватил грипп, лежит тут и чихает. А раз так, неудивительно и нагревание воды: заболевания простудного характера обычно сопровождаются повышенной температурой».

Здесь реализованы и доведены до предела самые наивные ассоциации: кашалот зашел из северных в южные моря — значит, простудился, простудился — значит, у него повысилась температура, повысилась температура — значит, поэтому вокруг чудовища кипит вода. Но восходящая линия гротеска требует еще большего, требует третьего, решающего хода. Кульминацией нагнетания нелепиц становится апофеоз с аспирином:

«Можно бы загарпунить этого кашалота, но неудобно пользоваться болезненным состоянием животного. Не в моих это принципах. Напротив, я взял на лопату хорошую порцию аспирина, нацелился и только хотел сунуть ему в пасть, вдруг, понимаете, налетел ветерок, подкатила волна. Ну и, знаете, промахнулся, не попал. Аспирин рассыпался и вместо рта да в дыхало — в ноздри, так сказать.
Кашалот вздохнул, замер на секунду, зажмурил глаза — и вдруг опять как чихнет, да прямо на нас.
Ну уж чихнул так чихнул! Яхта взвилась под самые облака, потом пошла на снижение, перешла в штопор, и вдруг… хлоп!
От удара я потерял сознание, а когда очнулся, смотрю — „Беда“ лежит на боку, на палубе огромного корабля».

Амплитуда переворачиваний и сдвигов (врачебная этика и медицинская ошибка в китовом масштабе) на пике приводит к взрывной перипетии, новому витку чепуховой авантюры. Введение в сюжет кашалота дает очередной всплеск прекрасной галиматьи и завершается очередным рекордом вранья (лопата аспирина — чихание кита — перенесение по воздуху на палубу «огромного корабля»). Китовая история Врунгеля как будто должна перебить своей несообразностью второе морское приключение барона Мюнхгаузена с китом длиной «по меньшей мере полмили». Но у героя Распе были всего лишь обычные преувеличения:

«Чудовище было весьма рассержено тем, что мы осмелились его обеспокоить, и ударом своего хвоста не только сорвало часть обшивки, но и проломило верхнюю палубу. Одновременно кит ухватил зубами главный якорь, который, как полагается, бы намотан на руль, и протащил наш корабль по меньшей мере миль шестьдесят…» 

У Некрасова же — настоящее выстраивание логики абсурда, ударная цепочка ассоциативно-метонимических сдвигов — от кипения воды вокруг кашалота до полета яхты по воздуху.

Но и это еще не все. Некрасов, который всегда стремится отработать прием до конца, выводит китовую тему на второй круг завирания, тоже в три хода. Задача автора, как ни странно это в 1937–1939 годах, — довести в игре с китом до полной галиматьи саму политическую сатиру. Первый ход — представить военный альянс «Ось Рим — Берлин — Токио» как международный комитет по защите китов (конвенция, ограничивающая китобойный промысел, действительно была подписана в 1831 году). Так Некрасовым отыгрывается сатирический штамп «лицемерие врага». Второй ход обращает сатиру в стихию вранья; комитетчики с говорящими именами Кусаки и Грабентруп видят лучший способ защиты китов в уничтожении китов:

«Наша общая цель, — сказал он [адмирал Кусаки], — охрана кито­образных от вымирания. Какие же средства есть у нас для достижения этой благородной цели? Вы все прекрасно знаете, господа, что единственным действенным средством является уничтожение китообразных, ибо с уничтожением их некому будет и вымирать».

Третий ход перенапрягает сатирическое вранье до степени издевательства.

«…Кашалот, — говорит Грабентруп, — в отличие от прочих китообразных, обладает черепом удлиненного строения. Таким образом, оскорбив кашалота, этот Врунгель оскорбил всю арийскую расу. Так что же вы думаете, господа, арийцы потерпят это?»

Китовая топика обнажает основные принципы врунгелевской поэтики. В этой детской повести не взрослые смыслы разжевываются для детей, а, напротив, детская «легкость в мыслях необыкновенная» захватывает мир взрослых. Что происходит со взрослым миром в повести? Он оказывается решительно смещенным по ту сторону серьезного, в область комических мнимостей; положительные величины взрослых здесь каждый раз оборачиваются смеховыми минус-величинами. Все ценности в «Приключениях» затягиваются в стихию абсолютного комизма без какой-либо возможности разрешения в серьезности.

Следствие этого избавления от всякой «нагрузки» — нелинейность вранья в некрасовской повести, отказ от его прямой, полезной направленности и — в результате — его «беззаконная» вездесущесть. «Врунгель врет, значит, все можно, — возмущался один из первых рецензентов книги. — Какой тут отбор, какая селекция! Дозволено решительно все, найдена золотая жила, можно ее разрабатывать без ограничений».

Вот именно — «без ограничений»: стихия вранья расширяющимися волновыми кругами распространяется по врунге­левскому взрослому миру, захватывая и заражая самые разные ценности и смыслы; с чем ни столкнется яхта «Беда», плавая по свету, то сразу же становится по ту сторону допустимого — явно или скрыто. «Все можно», «дозволено решительно все» — такова реакция критика на стирание границы между достоверностью и небывальщиной, уравнивание правдоподобного и лживо-несообразного, превращение всякой идеи в смеховой фантом.

Сюжетная среда, рассекаемая яхтой, податлива и пластична, повинуясь любому извлекаемому писателем чиху или хлопу. Некрасов играет с вещами, представ­лениями, категориями: его приемы — переворачивание, подбрасывание, парадоксальное использование, превращение. Автору, как и ребенку, никогда не надоедает тасовать свойства вещей и явлений, в том числе и китов, комбинируя их самым неожиданным образом.

За счет этой отчаянной легкости игры Некрасову чудом удалось в столь неблагоприятной для авторской свободы ситуации 1937–1939 годов реализовать именно то, что так увлекало молодого Шкловского, — «пережить делание вещи». В окружении литературной мертвечины конца 30-х годов вещи вдруг ожили на скромном островке «Врунгеля» с пропивающими мимо китами — отстраненные ничем не сдерживаемой игрой и смехом.

Кит из «Моби Дика»

Татьяна Венедиктова:
Летом 1841 года во время плавания на китобойце «Акушнет» молодой матрос Герман Мелвилл свел знакомство с Уильямом Чейзом, тоже матросом, и позаимствовал у него книжку, написанную по следам ужасной катастрофы. В ноябре 1820 года китобоец «Эссекс», где отец Уильяма Оуэн Чейз был старшим помощником, вел промысел вблизи побережья Чили и оказался атакован огромным белым кашалотом (ему дали прозвище Моча Дик по названию близлежащего острова — Моча). Корабль погиб, выжить удалось лишь единицам из членов команды. «Чтение этой чудесной истории в без­брежном море и близко к самой широте кораблекрушения произвело на меня удивительное впечатление», — вспоминал Мелвилл. Зерно трагического сюжета проросло в роман «Моби Дик, или Белый кит» (1851). Из его 135 глав 17 посвящены непосредственно китам, но и в остальных они тоже встречаются. Место действия — китобоец «Пекод», совершающий кругосветное плавание под началом старого капитана Ахава, повествователь — матрос Измаил, любозна­тельный, философствующий, склонный к иронии и тем, безусловно, родствен­ный автору.

Кит занимает воображение Измаила — и разве его одного? Огромное морское животное издревле предмет мифотворчества: в клуб почетных китобоев Измаил зачисляет Персея и святого Георгия, Геркулеса, библейского Иону и Вишну. Изображений китов в истории много, но большей частью они фантастичны: «Живые левиафаны никогда еще не служили натурщиками», а приближение к киту — немалый риск. Измаил из тех, кто рискнул прибли­зиться, тем не менее сообщаемые им сведения о китах далеко не всегда надежны. Скорее курьезно, например, утверждение, что «кит — это рыба, пускающая фонтаны и обладающая горизонтальной лопастью хвоста», и неверно, что спермацетовый кит — самый крупный из всех существующих. Но мелвилловский рассказчик не очень озабочен точностью фактов: приглашая нас думать о жизни «через» кита, он множит метафоры, не стесняется дерзких преувеличений и сам над собой подсмеивается: «Как же в таком случае будет со мной, пишущем о самом Левиафане? Мой почерк сам собой расплывается огромными плакатными буквами. <...> Для того чтобы создать большую книгу, надо выбрать большую тему».

Кит приплыл в роман из книги и сам ассоциируется с книгой. В главе 32 «Цетология» киты классифицируются по размеру, как тома в библиотеке: in folio, in octavo, in duodecimo. Но какой том ни открой, столкнешься с зага­дочными иероглифами вроде тех, что чудятся в пересечениях линий, полос и морщинок на поверхности тела живого кита. «…Может ли малограмотный Измаил прочесть инфернальные халдейские письмена на челе кашалота? <…> Прочтите сами, если сумеете».

Кит таинствен, но притом и родствен человеку. Приглядитесь, советует Измаил: боковой плавник кита «почти точно соответствует скелету челове­ческой руки», а изощренной жестикуляции, на какую способен хвост, «не постыдилась бы и человеческая рука». Как человек, кит боится и любит, страдает и гневается, сочувствует и заботится о потомстве. Убийство кита человеком — охотничий подвиг, но также и кровавая драма. Ужин Стабба, который угощается китовьим бифштексом, Измаил шутливо сравнивает с пиром каннибала, и в шутке сквозит горечь. И так же шутливо, но горько звучит предположение: не исключено, что срок существования китовьего и людского рода меряется одной мерой — кит «будет в конце концов полностью истреблен по всем морям и океанам, и последний кит, как и последний человек, выкурит последнюю трубку и сам испарится с ее последним дымком».

Кит неподражаем, но человек мог бы многому у него поучиться, если не в прямом, то в переносном смысле. Например, ценности «попоны» (жирового слоя), которой укутан кит, — она охраняет искру жизни даже в смертно-холодных широтах: «О человек! Дивись и старайся уподобиться киту! Храни и ты свое тепло среди льдов. Живи и ты в этом мире, оставаясь не от мира сего, как и он». И особое устройство китовьих органов чувств — предмет размышлений в романе. О чем говорит тот удивительный факт, что глаз у огромного кита крошечный, а ухо меньше заячьего? О том, что зоркость и чуткость не зависят от размеров органа восприятия. «Для чего же тогда вы стремитесь иметь „широкий“ ум? Пусть лучше он будет тонким». Но особенно интересна Измаилу способность кита видеть «надвое» по причине особого расположения глаз. «…Неужели же мозг его настолько вместительнее, разностороннее и тоньше, чем человеческий, что он в одно и то же время может тщательно рассматривать два отдельных предмета, один с одного бока, а другой — с другого?» Наконец, кит и дышит иначе, чем человек, и потому способен досягать глубин физических и метафизических — всплывая же, он предъявляет миру непостижимую загадку фонтана: над головой кита вздымается балдахин белого пара, который нередко украшен сиянием радуги, — на взгляд Измаила, это аналог глубокомыслия и его лучших плодов — интуитивных прозрений.

Прекрасным, едва ли не божественным видится в финале белый кашалот Моби Дик, уплывающий от упорно преследующего его «Пекода». «С радостной легкостью — с ленивой мощью покоя в молниеносном движении» он скользит по темно-синим волнам — величественный, как сама природа, и непостижи­мый, как она, пряча за безмятежностью грозную силу и равно­душную жестокость. Именно эта непостижимость — не столько кита, сколько жизни вообще — сводит с ума капитана Ахава, чьей волей направляется корабль. Он готов мстить киту — не только за собственное увечье, но и за все страдания, унижения, несправедливости, испытанные «родом человеческим со времен Адама». История мести кончается трагически: корабль гибнет, унося в пучину всех, кроме единственного матроса, а Моби Дик уплывает прочь, символизируя то ли и впрямь мировое зло, то ли воздаяние человеку за бездумье, безумие и гордыню. А может быть, он ничего не симво­лизирует: просто живое чудо природы, поражающее воображение.

Лев Оборин:

У противопоставления кита и кота в русской литературе есть неприятная предыстория — эпизод в «Белой гвардии» Булгакова, где Турбин нападает на украинский язык: «Так вот спрашиваю, как по-украински „кот“? Он отвечает „кит“. Спрашиваю: „А как кит“?» Эта предыстория нас тут не интересует — но, возможно, именно языковая игра с украинским «кіт» и русским «кит» натолкнула Бориса Заходера на создание одного из самых известных своих стихотворений.

КОТ — огромный, просто страшный!
КИТ был маленький, домашний.
КИТ мяукал.
КОТ пыхтел.
КИТ купаться не хотел.
Как огня воды боялся.
КОТ всегда над ним смеялся!

В первых же строках поэт предупреждает: «В этой сказке нет порядка…» К такому же выводу в конце сказки приходят ее многочисленные действующие лица, пытающиеся разгадать секрет главных героев — кита и кота (среди этих отгадчиков — «академик по китам» и «академик по котам»):

В этой сказке нет порядка,
В ней ошибка, опечатка:
Кто-то против всяких правил
В сказке буквы переставил,
Переправил «КИТ» на «КОТ»,
«КОТ» на «КИТ», наоборот!

Ответ на вопрос «Что случилось?» дан, но нет ответа на главный детективный вопрос «Whodunit?», то есть «Кто это сделал?» Нам-то ясно, что загадочный «кто-то» — сам автор, следовавший завету своего любимого Гёте:

Стихотворство — озорство,
Дерзость, вольность, грех!
Вероятно, оттого
Мы счастливей всех!

Но и Гёте в своем фантасмагорическом озорстве опирался на народную смеховую культуру. А одна из основ этой культуры — гротескное, карнавальное переворачивание, казалось бы, очевидных вещей с ног на голову.

В книге «От двух до пяти» Корней Чуковский отмечал, что маленьким детям особенно нравятся «лепые нелепицы», «нескладухи» — стихи, в которых меняются местами животные, предметы, вообще субъекты и объекты. В русском фольклоре для детей такого очень много: «Ехала деревня / Мимо мужика, / Глядь — из-под собаки / Лают ворота…», «Еще где же это видано, / Еще где же это слыхано, / Чтобы курочка бычка родила, / Поросеночек яичко снес…» Такая путаница, позволяющая ребенку самому сделать нужный вывод, в изобилии встречается у самого Чуковского:

Жабы по небу летают,
Рыбы по полю гуляют,
Мыши кошку изловили,
В мышеловку посадили.

Именно эти строки вызвали возмущение у читателя, написавшего Чуковскому гневное письмо: «Стыдно, т. Чуковский, забивать головы наших ребят всякими путаницами вроде того, что на деревьях растут башмаки». Это письмо встраивалось в контекст «борьбы с чуковщиной», когда сказки Чуковского объявлялись вредными и изымались из печати.

«Кит и кот» Заходера, во многом наследующего Чуковскому, был написан в иную эпоху: сказка появилась в печати в оттепельном 1963 году — вероятно, в это время советские педагоги уже были готовы позволить ребенку опередить недогадливых академиков по китам и по котам. Ну а образ Кита, который ест сметану из блюдца и откликается на «кис-кис», — прекрасный пример карнавального переворачивания, вполне оттепельный опыт умаления Левиафана.

На днях я пригласил к себе в кабинет гувернантку моих детей, Юлию Васильевну. Нужно было посчитаться.
— Садитесь, Юлия Васильевна! — сказал я ей. — Давайте посчитаемся. Вам наверное нужны деньги, а вы такая церемонная, что сами не спросите... Ну-с... Договорились мы с вами по тридцати рублей в месяц...
— По сорока...
— Нет, по тридцати... У меня записано... Я всегда платил гувернанткам по тридцати. Ну-с, прожили вы два месяца...
— Два месяца и пять дней...
— Ровно два месяца... У меня так записано. Следует вам, значит, шестьдесят рублей... Вычесть девять воскресений... вы ведь не занимались с Колей по воскресеньям, а гуляли только... да три праздника...
Юлия Васильевна вспыхнула и затеребила оборочку, но... ни слова!..
— Три праздника... Долой, следовательно, двенадцать рублей... Четыре дня Коля был болен и не было занятий... Вы занимались с одной только Варей... Три дня у вас болели зубы, и моя жена позволила вам не заниматься после обеда... Двенадцать и семь — девятнадцать. Вычесть... останется... гм... сорок один рубль... Верно?
Левый глаз Юлии Васильевны покраснел и наполнился влагой. Подбородок ее задрожал. Она нервно закашляла, засморкалась, но — ни слова!..
— Под Новый год вы разбили чайную чашку с блюдечком. Долой два рубля... Чашка стоит дороже, она фамильная, но... бог с вами! Где наше не пропадало? Потом-с, по вашему недосмотру Коля полез на дерево и порвал себе сюртучок... Долой десять... Горничная тоже по вашему недосмотру украла у Вари ботинки. Вы должны за всем смотреть. Вы жалованье получаете. Итак, значит, долой еще пять... Десятого января вы взяли у меня десять рублей...
— Я не брала, — шепнула Юлия Васильевна.
— Но у меня записано!
— Ну, пусть... хорошо.
— Из сорока одного вычесть двадцать семь — останется четырнадцать...
Оба глаза наполнились слезами... На длинном хорошеньком носике выступил пот. Бедная девочка!
— Я раз только брала, — сказала она дрожащим голосом. — Я у вашей супруги взяла три рубля... Больше не брала...
— Да? Ишь ведь, а у меня и не записано! Долой из четырнадцати три, останется одиннадцать... Вот вам ваши деньги, милейшая! Три... три, три... один и один... Получите-с!
И я подал ей одиннадцать рублей... Она взяла и дрожащими пальчиками сунула их в карман.
— Merci, — прошептала она.
Я вскочил и заходил по комнате. Меня охватила злость.
— За что же merci? — спросил я.
— За деньги...
— Но ведь я же вас обобрал, чёрт возьми, ограбил! Ведь я украл у вас! За что же merci?
— В других местах мне и вовсе не давали...
— Не давали? И не мудрено! Я пошутил над вами, жестокий урок дал вам... Я отдам вам все ваши восемьдесят! Вон они в конверте для вас приготовлены! Но разве можно быть такой кислятиной? Отчего вы не протестуете? Чего молчите? Разве можно на этом свете не быть зубастой? Разве можно быть такой размазней?
Она кисло улыбнулась, и я прочел на ее лице: «Можно!»
Я попросил у нее прощение за жестокий урок и отдал ей, к великому ее удивлению, все восемьдесят. Она робко замерсикала и вышла... Я поглядел ей вслед и подумал: легко на этом свете быть сильным!

В отличие от биографий многих других русских литераторов, жизнь Михаила Лермонтова многим хорошо известна еще со школы. Но в учебниках знаменитый поэт часто предстает загадочным меланхоликом, хотя на самом деле он был редким задирой.

Русский поэт с шотландскими корнями

Юный Лермонтов был уверен, что его род происходит от испанского государственного деятеля Лермы. Поэт даже написал живописный портрет предполагаемого пращура, но позже выяснил, что с Пиренейским полуостровом его ничего не связывает. Совсем другое дело — Шотландия. Имя некоего Лермонта, участвовавшего в разгроме армии Макбета, встречается в хрониках XI века. А в XIII столетии на исторической арене появляется поэт и прорицатель Томас Лермонт.

В Россию Лермонты перебрались через Польшу. В XVII веке основатель рода Георг служил в польской армии, был захвачен русскими в плен и остался в войске царя Михаила Федоровича, за что получил землю и жалование.

Со временем род Лермонтовых обеднел, и уже отец поэта числился в мелкопоместных и неродовитых дворянах. Это приводило в ярость его тещу, урожденную Столыпину, представительницу древнего рода. Кстати, по материнской линии Михаил Лермонтов приходится троюродным братом знаменитому реформатору Петру Столыпину.

Не сразу признанный гений

В детстве и юности Лермонтов был окружен вниманием, но явно страдал от недостатка понимания. Слабый и болезненный мальчик, он рано погрузился в мир грез:

«Он выучился думать... Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, Саша начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой... В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грезами души... Вероятно, что раннее умственное развитие немало помешало его выздоровлению...», — писал поэт в «Повести», где герой — альтер-эго самого Лермонтова.

«Грезы его души» в ранней юности оценил только отец, с которым мальчик виделся нечасто. После смерти жены Юрий Лермонтов вынужден был уступить ребенка деспотичной теще, способной тратить большие деньги на внука и обещавшей сделать его единственным наследником. Тем не менее перед смертью отец поэта написал ему письмо, где отмечал талант юного стихотворца:

«...ты одарен способностями ума, — не пренебрегай ими и всего более страшись употребить оные на что-либо вредное и бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доб­рое сердце... Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое во мне вни­мание...»

Публиковаться в литературных журналах Лермонтов начала с 21 года. Стихотворение «Смерть поэта» и ссылка сделали его одним из самых популярных литераторов в России, но при жизни он выпустил только один сборник.

Не только поэт, но и художник

Поэт владел четырьмя иностранным языками: произведения английских, французских и немецких авторов он читал в оригинале, а также знал латынь. В ранней юности Лермонтов играл на четырех музыкальных инструментах и даже занимался рукоделием. Но второй его страстью после литературы была живопись.

«Он был счастливо одарен способностями к искусствам; уже тогда [в детстве] рисовал акварелью довольно порядочно и лепил из крашеного воску целые картины...», — писал троюродный брат поэта Аким Павлович Шан-Гирей.

Лермонтов работал в разных техниках и жанрах, известны 13 картин поэта на холсте и дереве, 13 акварелей и более 300 набросков.

Дворянин со сложным характером

А вот характер у гения был не сахар. Впрочем, он сам это признавал. Сразу после возвращения из первой ссылки Лермонтов умудрился поссориться с сыном французского посла Эрнестом Барантом и ввязаться в первую в своей жизни дуэль. Несмотря на то что во время поединка никто не погиб, покушения на Баранта опальному поэту не простили и снова сослали его на Кавказ. На этот раз — в Тенгинский пехотный полк, фактически — на передовую войны.

Спустя год после первой дуэли поэт ввязался во вторую, которая стала смертельной. И если в ссоре с Барантом кто-то из современников усматривал намек на политические мотивы или хотя бы праведный гнев Лермонтова, то в случае с Николаем Мартыновым все были на стороне последнего.

Декабрист Николай Лорер вспоминал об этой ссоре так:

«Мартынов служил в кавалергардах, перешел на Кавказ, в линейный казачий полк и только что оставил службу. Он был очень хорош собой и с блестящим светским образованием. Нося по удобству и привычке черкесский костюм, он утрировал вкусы горцев и, само собой разумеется, тем самым навлекал на себя насмешки товарищей, между которыми Лермонтов по складу ума своего был неумолимее всех. Пока шутки эти были в границах приличия, все шло хорошо, но вода и камень точит, и, когда Лермонтов позволил себе неуместные шутки в обществе дам..., шутки эти показались обидны самолюбию Мартынова, и он скромно заметил Лермонтову всю неуместность их. Но жёлчный и наскучивший жизнью человек не оставлял своей жертвы, и, когда они однажды сошлись в доме Верзилиных, Лермонтов продолжал острить и насмехаться над Мартыновым, который, наконец, выведенный из терпения, сказал, что найдет средство заставить молчать обидчика. Избалованный общим вниманием, Лермонтов не мог уступить и отвечал, что угроз ничьих не боится, а поведения своего не переменит».

Современники отмечали дуализм лермонтовского характера, видя в нем как светлую сторону — добродушный для небольшого круга людей, — так и темную — желчный и заносчивый почти для всех знакомых.

Сердцеед и любитель риска

«Донжуанским» списком Пушкина Лермонтов похвастаться не мог. Но и в его жизни было несколько ярких романов, оставивших след и в творчестве, и в биографии. По-видимому, до конца дней он сохранял теплые чувства к Варваре Лопухиной — соседке по московской квартире на Малой Молчановке. Ее образ отразился в портрете княгини Веры в «Герое нашего времени», а также в ряде стихотворений Лермонтова.

В 16 лет молодой поэт влюбился в Екатерину Сушкову. Она была на два года старше и смотрела на него как на ребенка. Ей он посвящал свои первые стихи, над которыми девушка посмеивалась. Позже литератор жестоко отомстил ей за такое пренебрежение.

По одной из версий, в первую дуэль Лермонтов ввязался из-за княгини Марии Щербаковой, которой увлекся после возвращения из ссылки. А прототипом княжны Мери, возможно, стала другая муза поэта — Наталья Соломоновна Мартынова, сестра убийцы поэта Николая Мартынова.

Статью и приятными чертами лица Лермонтов пошел в отца, красоту которого отмечали современники. Кроме этого молодой поэт умел произвести впечатление на дам своим умением держаться в седле:

«Лошади у него были свои; одну черкесскую он купил по приезде в Пятигорск. Верхом ездил часто, в особенности любил скакать во весь карьер. Джигитуя перед домом Верзилиных, он до того задергивал своего черкеса, что тот буквально ходил на задних ногах. Барышни приходили в ужас, и было от чего, конь мог ринуться назад и придавить всадника», — писал один из современников Лермонтова.

Порой достаточно написать всего одну книгу, чтобы прославиться на весь мир.

Николай Островский, «Как закалялась сталь»

Книга Николая Островского «Как закалялась сталь» еще до перестройки в СССР была издана на 75 языках общим тиражом 57 миллионов экземпляров, а также получила несколько экранизаций. Но сама работа над романом для Островского была невероятным испытанием. Он начал его писать, уже будучи серьезно больным и почти ослепшим на один глаз. Сначала писатель сделал себе специальный трафарет, чтобы писать почти на ощупь. А когда он стал полностью неподвижным, то надиктовывал свой роман секретарям и своей жене. Книгу долго не принимали, она скиталась от одного редактора к другому, но позже стала известной и разошлась по всей стране и миру.

Дж.Д. Сэлинджер, «Над пропастью во ржи»

Единственный роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи» стал одной из важнейших литературных сенсаций XX века, а его главный герой Холден Колфилд — символом нового бунтарского поколения, от хиппи до современных молодых радикалов. Сразу после выхода книги в 1951 году писатель закрылся от внешнего мира. Вплоть до своей смерти в 2010 году он вел уединенный образ жизни и писал в стол.

Маргарет Митчелл, «Унесенные ветром»

«Унесенные ветром» — единственный роман Маргарет Митчелл, над которым она работала более десяти лет. И усилия целиком и полностью окупились! За свою работу она получила Пулитцеровскую премию. Вот только кроме этого романа она ничего не написала. Даже многочисленным поклонникам не удалось уговорить ее написать еще что-нибудь.

Патрик Зюскинд, «Парфюмер. История одного убийцы»

Загадочный и «уединенный» немецкий писатель, о котором мало что известно. Он не дает интервью и скрывается от прессы, за что его называют «фантомом немецкой развлекательной литературы».

До того как написать свой роман, Патрик Зюскинд попробовал себя во многих профессиях: писал рассказы, сценарии, работал в баре, обучал настольному теннису и т.д. Но успех пришел к нему в 1985 году, когда он выпустил роман «Парфюмер», который перевели на 47 языков с общим тиражом в 12 миллионов экземпляров.

Ярослав Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка»

«Похождения бравого солдата Швейка» — один из самых популярных романов чешской литературы, который переведен почти на все языки мира. Это самая известная работа Ярослава Гашека из всех его 1500 рассказов, фельетонов и прочих произведений. Сам писатель не скрывал, что вся его остальная литература была довольно посредственной и занимался он ей только ради денег. К сожалению, Гашек не успел закончить работу из-за тяжелой болезни и смерти.

Харпер Ли, «Убить пересмешника»

Одноклассница и подруга писателя Трумена Капоте — Харпер Ли тоже начала рано писать. Свой первый большой роман «Убить пересмешника» она написала в 34 года, после чего сразу же стала известной. Но не стала почивать на лаврах известной писательницы, а ушла в тень, написав за оставшуюся жизнь лишь несколько эссе.

Александр Грибоедов, «Горе от ума»

Дипломат и статский советник Александр Грибоедов больше известен не своей работой на благо государства, а своей единственной книгой — «Горе от ума». Эта небольшая комедия в стихах стала классикой русской литературы, ее до сих пор ставят в театрах. Вполне возможно, автор смог бы еще что-нибудь написать за свою жизнь, если бы не был убит в возрасте 34 лет. Другое главное произведение Грибоедова — гениальная фортепианная соната, к сожалению, до наших дней не сохранилась.

Джон Кеннеди Тул, «Сговор остолопов»

«Сговор остолопов» — единственное произведение Джона Кеннеди Тула, которое он долгое время пытался безуспешно опубликовать. После нескольких отказов писатель впал в тяжелую депрессию и покончил с собой в 1969 году в возрасте 31 года. Роман увидел свет только в 1980 году благодаря усилиям матери писателя, а через год получил Пулитцеровскую премию по художественной литературе.

Психологи и психиатры нередко используют произведения писателей-классиков, чтобы проиллюстрировать то или иное явление в человеческом сознании. Для непосвященных знакомые по любимым книгам образы быстрее покажут разницу между диссоциальным и невротическим расстройством личности, чем череда сложных терминов.

Интересно, что иногда писатели становились «первооткрывателями» различных психологических особенностей — и в своих текстах обращали на эти явления внимание общества. О ярких примерах взаимодействия литературы, психологии и психиатрии читайте в нашем материале.

Невротические расстройства и другие нарушения психики

Тут первым на ум, конечно, приходит Федор Достоевский. Его произведениями вдохновлялись Зигмунд Фрейд и Карл Густав Юнг. Интересуются героями знаменитого романиста и современные психиатры и психологи.

Так, у героев «Братьев Карамазовых» исследователи обнаружили целую череду разнообразных расстройств. Отцу заглавных персонажей — Федору Павловичу — приписывают истерическую психопатию. У Дмитрия еще в начале XX века диагностировали «прирожденное слабоумие в легкой степени», «тяжелые аномалии чувствующей сферы» и «аномалии любовных влечений», а сегодня видят в его характеристике «смешанный тип психопатии». А у Ивана прослеживаются «обсессивно-компульсивные черты ананкастного расстройства личности».

Различные невротические расстройства — любимые диагнозы Достоевского. В одних только «Братьях Карамазовых» действуют семь персонажей с «неврозами»: Алексей Федорович, Лиза Хохлякова, Грушенька, Смердяков, Анна Федоровна Красоткина, Софья Ивановна и тот же Иван Федорович. Интересно, что в этом списке есть и мужчины: Достоевский ушел от современной ему традиции изучения психики, которая за редким исключением приписывала «истерию» и «неврозы» (термины давно устарели) только женщинам.

Невротические расстройства получили привычные нам названия по Международной классификации болезней только в 1990-м, но еще в конце 70-х годов XIX века они были довольно реалистично описаны Федором Достоевским и заставили специалистов повнимательнее присмотреться к их проявлениям у людей различных сословий.

Газлайтинг

В 1938 году в США была поставлена пьеса британского драматурга Патрика Гамильтона под названием «Улица ангела», а в 1944-м вышел фильм «Газовый свет» (Gaslight), основанный на сюжете этой драмы. Название картины с Ингрид Бергман и Шарлем Пуайе в главных ролях дало имя целому психологическому феномену.

Согласно сюжету, муж юной певицы Полы Олквист сначала убеждает ее в том, что у той нет певческих данных, а затем и вовсе заставляет ее усомниться в своей «нормальности», включая и выключая газовые рожки в особняке и, пока жена его не видит, меняя вещи местами. После он уверяет Полу, что свет горит ровно, а вещи лежали так с момента их переезда.

Сегодня газлайтингом называется особая форма психологического насилия, когда абьюзер выставляет жертву дефективной и заставляет ее усомниться в адекватности собственного восприятия мира. По данным зарубежных поисковиков, «газлайтинг» стал словом 2022 года, а число запросов о нем увеличилось на 1740%. Это явление продолжают исследовать не только психологи, но и современные писатели. Одним из них стал британский автор Грэм Макрейн Барнет.

«Я решила записывать все, что сейчас происходит, потому что мне кажется, что я подвергаю себя опасности», — признается в своем дневнике героиня его романа «Случай из практики».

Девушка расследует самоубийство сестры и постепенно, столкнувшись с миром психиатрии 60-х годов, начинает сомневаться в собственной адекватности.

Расстройство множественной личности

В массовой культуре этот диагноз больше известен как «раздвоение личности», но, как показал опыт, в одной голове могут уживаться десятки эго-состояний. Общественный интерес к расстройству множественной личности рос с начала 50-х, когда увидел свет документальный роман «Три лица Евы», а затем вышел фильм по его мотивам. В 70-х была опубликована книга журналистки Флоры Шрайбер «Сивилла» о Ширли Арделл Мейсон — обладательницы 16 эго-состояний.

Как видите, документальный роман Дэниела Киза «Таинственная история Билли Миллигана» не был первым, но, безусловно, стал самым знаменитым. В голове насильника и убийцы Билли исследователи насчитали 24 личности, среди которых были и тихие милые дети, и аристократы, и отпетые негодяи, творившие зло.

— Вы хотите сказать, что человек психически болен, когда он гневается или подавлен?
— Именно так.
— Разве у всех нас не бывает периодов гнева или депрессии?
— В сущности, все мы психически больны.
«Таинственная история Билли Миллигана», Дэниел Киз

Киз часами беседовал с Миллиганом, а точнее — с Учителем, который оказался объединяющей личностью и помнил все, что не могли рассказать другие члены «семьи».

Оправдание Билли Миллигана и его помещение в клинику стало уникальным прецедентом для судебной практики. Но, если бы не знаменитая книга Киза, которая привлекла внимание общества к людям с расстройством множественной личности, эта история, скорее всего, так бы и осталась громким, но быстро забытым делом о преступлении и наказании.

Депрессия

«Вы страдаете общей вялостью, которую мы называем депрессией. Она затрагивает и умственную деятельность, и половую сферу, и все прочее, как вы говорили. Если желаете, могу направить вас к психиатру. Иногда бывает толк. Иногда нет. Есть у нас доктор Жиро, он очень хорошо разбирается...»

«Немного солнца в холодной воде», Франсуаза Саган

Вот уж чем не удивить любителей литературы, так это депрессивными состояниями героев. По разным оценкам, депрессией страдали Онегин и Печорин, герои Достоевского и Чехова, шекспировская Офелия и Берта Рочестер из «Джейн Эйр». Этот диагноз ставят даже ослику Иа — одному из героев знаменитой детской книги о Винни-Пухе.

В современной литературе тема депрессии также актуальна. Нередко она связана с мотивом исповеди, как, например, в документальном романе Элизабет Вуртцель «Нация прозака» или драме «В свободном падении» Джей Джей Бола. Или же темой взросления и принятия жизненных изменений, как в книге «Дикие питомцы» Амбер Медланд или «И в горе, и в радости» Мег Мэйсон.

Сложно сказать, «открыла» ли литература депрессию, хотя, возможно, заговорила о ней еще до разделения психиатрии и клинической психологии на отдельные области знаний. Однако совершенно ясно, что художественные тексты помогают говорить о разных проявлениях диагноза и в какой-то мере дают возможность его носителям избегать социальной стигматизации.

Условия в психиатрических клиниках

Долгое время условия, в которых содержались пациенты психиатрических клиник, никого не интересовали. Одной из первых, кто обратил внимание на уход за людьми в этих закрытых учреждениях, была журналистка Нелли Блай. Ее документальный очерк «10 дней в сумасшедшем доме» об ужасах госпиталя для женщин на острове Блэкуэлл вызвал волну общественного недовольства.

«Что, кроме пытки, сделает человека безумным быстрее, чем это лечение? Сюда присылают лечиться женщин с отклонениями психики. Я бы хотела, чтобы врачи-эксперты, которые осуждают меня за мои действия, которые сами доказали свою компетентность, попробовали отправить туда вменяемую и физически здоровую женщину, заставить ее молчать, сидеть с шести утра до восьми вечера на скамейке с прямой спинкой и не разрешать ей двигаться или разговаривать, не давать ей читать и не рассказывать, что происходит в мире, плохо ее кормить и жестоко лечить. И пусть посмотрят, сколько времени пройдет, прежде чем она станет безумной. Два месяца сделают ее психическим и физическим инвалидом», — писала Нелли.

Очерк неоднократно издавался отдельной книгой, а его популярность привела к заметным изменениям не только в самой лечебнице, но и в американской системе ухода за пациентами психиатрических клиник в целом.

Следующим ярким произведением, которое вынесло на суд общества работу психиатрических клиник, стал роман Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом», где главный герой Рэндл Патрик Макмерфи борется против произвола старшей сестры Рэтчед и пытается изменить унылое существование пациентов «психушки».

«Знаешь, чем меня сразу удивила ваша больница? Тем, что никто не смеется. С тех пор, как я перешагнул порог, я ни разу не слышал нормального смеха, ты понял? Кто смеяться разучился, тот опору потерял».

««Пролетая над гнездом кукушки», Кен Кизи

Роман имел эффект разорвавшийся бомбы. Для мировой культуры он стал предвестником массового движения хиппи. А психиатрию привел к тому, что такие страшные методы лечения, как электрошок, лоботомия и медикаменты, приводящие пациента к вегетативному состоянию, перестали быть нормой. Скорее всего, именно публикация ««Пролетая над гнездом кукушки» в 1962-м привела к тому, что год спустя Джон Кеннеди инициировал принятие «Акта о психическом здоровье», который вывел психиатрические клиники из государственного ведения в общественное.