Борис Мирза — писатель, драматург, актер, режиссер документальных фильмов и сериалов. Автор книги рассказов «Мост для Поли».

Именно рассказ — любимый жанр автора, который, по его мнению, требует ощущения и внимания к малому, незначительному, умения видеть большое в малом».

Осень была мягкой и прохладной. Такой она бывает только в конце сентября в центре Москвы и нигде больше. Только теперь в этот сероватый вечер, он до конца ощутил, что такое эта московская осень. Осень, укутывающая улицы в желтый с красным плед из листьев, осень высокого и прозрачного купола неба, осень бледно светящихся искусственным светом витрин, осень, проглатывающая воспоминания, осень несущая забытье. Да, она была мягкой и прохладной. Такой она бывает только в центре Москвы.

***
С гулким стуком захлопнулась дверь подъезда, и через пять минут он уже стоял на Петровском бульваре. И вот как всегда, сделав что-то быстрое и необдуманное, он остановился и попытался проанализировать: зачем оказался здесь, что привело его на этот унылый бульвар с мокрыми от дождя скамейками и черными стволами голых тополей, отражающихся в лужах на фоне неба?

***

Если вы захотите обменять маленькую комнатку в коммуналке на Петровском бульваре, на двухкомнатную квартиру на Рязанском проспекте, то не думайте, что это совсем уж нелепо. Вполне возможно найдется человек, готовый и на такую фантастически глупую сделку.

Тем, кто обменялся с ним, повезло, он сам нашел их, сам предложил обмен и сам согласился на не вполне адекватную доплату, впрочем, позволявшую ему прожить какое-то время, предаваясь любимому занятию.

***

С тех пор как ее не было рядом — он спал.

***

Он присел на ближайшую лавку. И ничего, что она сырая, когда сильно хочешь вздремнуть на свежем воздухе, чуть подмоченное драповое пальто разве может стать помехой?
Здесь на этом бульваре они гуляли с мамой в те далекие времена, когда она забирала его из школы. Это, кажется, был шестой класс.

Именно в то время, он впервые обнаружил, что не нравится одноклассницам. И это было вторым несчастьем, свалившимся на него за всю жизнь. Первым было отсутствие отца. Но когда он привык к первому, тут же возникло второе.

Он довольно быстро определил причины своих неудач. Он был из бедной, не полной семьи. И если до пятого класса его совершенно не смущало, что он не сдает деньги на завтраки, а наоборот носит и школы бидоны с обедом, то как только ему начали нравиться девочки, то он понял, постыдная его нищета может вызвать у сверстниц только жалость, но никакие другие чувства. И это раз.
А два, три, четыре и даже пять это то, что он был урод.

И это тоже обнаружилось к концу пятого класса. Как сам он не догадывался об этом раньше? Ведь и зеркало было у них с мамой в коридоре и смотрел он на себя часто натягивая обувь перед выходом из дома. Но вот теперь, в тот же момент, когда оказалось, что он не может купить на экскурсии по ВДНХ сосиску с горчицей, как весь класс, потому что мелочи у них с мамой не нашлось, вот теперь, вернувшись, домой с ужасной выставки, он и взглянул на себя в зеркало точно в первый раз…

Толстые щеки и жидкие волосы (их совсем почти не было, не росли), чуть скривленный набок рот с тонкими губами и до обидного маленькие глазки. Живо, в один миг он сравнил себя со сверстниками и понял, что он хуже всех. Раньше он был таким же как они, а теперь… и в ту же секунду он догадался, что они наверняка видели то какой он, и наверняка смеялись над его уродством за его спиной. Это, конечно, было не правдой, его некрасивое лицо и неуклюжая фигура никого не интересовали. Но теперь, когда он узнал, а вернее увидел себя, то не мог поверить в то, что над ним не потешаются одноклассники и что еще хуже одноклассницы.

***

Мать нашла его в коридоре. Он сидел на полу под зеркалом и плакал. Именно не ревел как маленький, а плакал беззвучно и горько, вытирая слезы ладонями, стараясь остановится. И чем больше старался, чем сильнее стискивал зубы, тем крупнее капли срывались и падали с его ресниц.

— Что ты? – Мать наклонилась и попыталась поднять его голову. – Двойку что ли схлопотал?

Он только усмехнулся в ответ. Впервые так горько, так по-мужски усмехнулся, что мать на секунду даже опешила, таким он стал другим, взрослым.

— Влюбился. – Заключила она, и улыбнулась, была уверена, что уж теперь нашла верный диагноз.

Сын посмотрел на нее, и она поняла, что ошиблась.

— Мам, — сказал он спокойно, слез будто и не бывало, — а у тебя есть фотография отца?

Она не ждала такого вопроса. То есть, конечно, она подозревала, что когда-нибудь сын захочет узнать кто его отец, но оказалась не готова к такому вопросу именно сейчас.

— Мне все равно кто он. – Сын помолчал, ожидая ответа и не дождавшись, продолжил, — все равно кто и где. Просто может быть у тебя осталась его фотография?

Что она могла ответить. Она не знала, кто он и где. Но у нее была его фотография.
— У меня осталась его фотография. – Мать смешно не выговаривала букву «Р».

Она ушла из коридора в комнату. Судя по звукам, долго рылась секретере, и вернулась. Протянула на ладони черно-белую карточку такую, какие лепят на пропуска и в паспорт. – Вот держи, Павлик. Это твой отец.

Сын взял фотку. Подержал в руках мгновенье, другое. Мать ждала, а что ей оставалось?

На Павла глядел его отец. Он был уродом, с маленькими глазками, толстыми щеками и чуть искривленным тонкогубым ртом. Эта тварь, эта уродливая толстощекая тварь, с маленькими глазенками и слюнявым кривым ртом, посмел бросить его мать.

Он посмотрел на мать мельком — знал что увидит. Мать, кончено, была очень красива.
Потом опять взглянул на фото, уже просто так чтобы отдать и забыть о нем навсегда.
Протянул карточку маме.

— Тварь, — сказал он спокойно, — уродливая тварь.
— Он твой отец, он… — она совсем была не готова к разговору с сыном…
— Выкинь… — сказал он. – Выкинь эту рожу.

Опираясь о стену двумя руками, Павел поднялся. Почувствовал спиной холодок от зеркала. Обернулся.
Теперь он всегда будет видеть его рожу. Даже если порвать фотографию на мелкие кусочки. Каждый раз, когда он заглянет в зеркало, на него оттуда будет смотреть ненавистный ублюдок, бросивший его мать.
И в эту секунду он понял, как любит маму. Ненависть и любовь слились воедино, стали чем-то одним не разделимым и главным в его душе.

***

Собственно ничего не изменилось в его жизни, с тех пор как он увидел фотографию отца. Он просто осознал себя, понял кто он в этом мире, и соответственно понял как себя вести с окружающими. Правда, окружающие не заметили перемен в нем произошедших. Никто, кроме мамы, но ведь матери замечают всё. А остальным было глубоко по фиг, как там изменился Пашка.

А сам он понял и согласился со своим вероятным будущим, в котором ему уготовано место где-то в стороне и в котором главным человеком для него станет его мать. Мир стал простым и ясным. Появилась цель.
— Давай съездим в Ленинград, — сказал он как-то вечером, — давай съездим на каникулы в Ленинград.
— Только на летние. – До лета было еще очень далеко, и мать могла пообещать что угодно.
— Хорошо. – Сказал он. – Летом.

***

Он, конечно, ни на минуту не забывал об этой поездке. Сосредоточено, почти как автомат ходил в школу учился. Старался по возможности экономить, чего мать не могла не заметить. Мелочь, которую она изредка выдавала ему на выходных, он сохранял в копилке всю до копейки.

Конечно не из-за этой копилки, но поездка с каждым днем становилась реальным их будущим. Где-то в конце зимы и мама свыклась с мыслью о том, что в ее отпуск они отправятся на неделю в Ленинград. Свыклась, обрадовалась и приняла живое участие в подготовке.

Они вместе листали книгу, принесенную им из школьной библиотеки. Это был обычный альбом-путеводитель из дешевой серой бумаги с мутными черно-белыми фотографиями.

Особенно им нравился Исаакиевский собор. Можно было подняться на его крышу и увидеть весь Ленинград разом. Дух захватывало от такой возможности.

***

Неделя летом в Ленинграде была гораздо лучше, чем он мог себе представить. Каждый день заполнен чем-то важным, значительным, новым…

Крейсер «Аврора» и Медный Всадник, Лицей, Петродворец, и наконец, у самого неба на крыше Исаакиевского собора. Чувство что летишь над этим чудесным холодным городом, чувство такое близкое к совершенному счастью, что трудно было дышать.

Они, взявшись за руки, летели над Ленинградом.

— Мы еще сможем купить мороженное, когда спустимся, мам? Я видел, там продавали у кассы.
— Сможем. – Она улыбнулась, восторг сына передался ей в полной мере. — В стаканчике, с розочкой.

Она не выговаривала «Р» в слове розочка. У нее были большие серые глаза, и белая челка падала на глаза и она хмурилась и сдувала ее, смешно выпятив нижнюю губу.

***

С тех пор они каждое лето ездили на неделю в Ленинград. Эти поездки могли прерваться на два года, когда ему исполнилось восемнадцать лет, и он не поступил в институт. Его могли забрать в армию, но тут как раз и помогла слоновья фигура подарок человека с фотографии все так же хранившейся в секретере.
Медицинская комиссия в военкомате признала Павла не годным к службе в мирное время. И хоть среди его сверстников освобождение от почетной обязанности и считалось чем-то совершенно неприемлемым на пути – армия- взросление- женитьба, он не расстраивался. О женитьбе и не задумывался. А вот устроится на работу и летом уехать с матерью отдыхать он вполне мог.

В Ленинграде есть набережная, с которой в хорошую погоду уходят прогулочные корабли. И можно ехать на корме и ощущать почти жидкий струящийся воздух и капли воды на лице.

— Мам, скажи, ты любила его?
— Кого?
— Моего отца.
-Любила.
— А теперь, — Он без труда говорил об этом, здесь в Ленинграде они могли говорить о чем угодно. – Теперь, ты ненавидишь его.

Она смотрела куда-то мимо шпиля Петропавловской крепости, вдаль, в голубовато-серое питерское небо.

-Нет. Люблю. – И потом тише, как взрослому, — любовь ведь не исчезает никогда. И никуда.
— Как это?

И тут она повернулась к нему и улыбнулась своей прекрасной улыбкой.

— Я гляжу на тебя, и вижу его. Понимаешь? Нет, конечно, не понимаешь. Но поймешь. – Она улыбнулась.
Ему было девятнадцать. Но он еще не понимал.

***

Ему было двадцать один, когда она умерла. За неделю до поездки. В июле.
Вернулся из магазина, а она лежит лицом вниз на полу в коридоре.
Он как-то сразу понял, что произошло. Понял, что это был не обморок, не припадок.
Не закричал, не бросился поднимать, а поднял трубку телефона и вызвал скорую. Вызвал так, будто к живой. Будто не знает, что произошло. И даже в конце попросил поторопится.
Повесил трубку и посмотрел на нее. Сделал шаг. Наклонился. И запахнув на ней халат поднял холодное уже тело на руки. Такая сила вдруг взялась в нем, что ни разу не спотыкнувшись, не пошатнувшись, донес ее до кровати. Уложил.

Падая, она разбила губы. Кровь запеклась на щеке и подбородке.
Он сходил в ванную и намочил горячей водой, почти кипятком, губку. И вытер щеку. Не до конца. Сходил еще раз. И еще…

***

Похорон он не помнил. Почти совсем. Крематорий. Много людей. Много. Они всегда с матерью были одни. А теперь было много людей. Много. Вдалеке гроб. Около него много людей… целый зал. Они всегда были одни.

***

Поминки он не помнил. Почти совсем. Было много людей. Жирного ублюдка с фотографии не было.
Троюродная сестра матери, приехавшая из Владимира, сказала тихо но так, что это было единственное что он услышал и запомнил.
— Совсем Пашка чумной. Как бы петельку не навязал.

***

Он навязал. Через день, или через два, или через три. Не вышло. Даже не смотря на всю допитую водку оставшуюся с поминок (примерно пол бутылки), было больно и страшно. Шум в голове сильнее каждой секундой и страх, и паника. Турник, к которому он привязал веревку, оказался слишком низок и слаб — сломался под Пашкиным весом. Турник этот когда-то делала для него мама.
На шее остался красный след. Его никто и не заметил когда отмечали девять дней.

***

Вскоре он дал объявление об обмене квартиры. И, естественно очень быстро нашел желающих. И так же быстро оказался здесь. На Петровском бульваре. Сложил в своей комнатушке их с матерью вещи.

***

За ним с гулким стуком захлопнулась дверь подъезда, и через пять минут он уже стоял на Петровском бульваре.

***

А через десять минут он спал на мокрой лавке.
С тех пор как ее не было рядом – он все время спал.

***

— Проснитесь, вы замерзнете. – Она смешно выговаривала букву «Р».

Он открыл глаза.

— Нельзя спать на мокром, — Да, она смешно выговаривала букву «Р».

У нее были вьющиеся каштановые волосы, челка, большие глаза и чуть длинноватый нос. На ней было зеленое матерчатое пальто с поясом и коричневые сапоги на молнии.

— Я больше не буду. – Он улыбнулся. – Мне приснился Ленинград.
-Я там никогда не была. Где только ни была, а там нет. – Она дунула и челка взлетела в верх. – Как вас зовут?

Он назвал свое имя, а она свое.

— Надо обязательно съездить в Ленинград. – Сказал он. – Там есть Исаакиевский собор.
— Я знаю. Может и получится. Следющим летом.
— Обязательно.
-До свидания. – Сказала она, отвернувшись, пошла поперек бульвара. Остановилась. Обернулась. – Мне домой.
И вы бы не сидели. Правда, холодно же.
— Ничего. Я еще немножко. – Сказал он.

Она кивнула и пошла к ближайшему дому. Зашла в арку.
А через несколько минут, в окне на четвертом этаже загорелся свет. А еще через мгновенье появился ее силуэт. Он махнул ей рукой. И она помахала в ответ.
И для него этот взмах означал, что тогда в Ленинграде, мама была права.

***

Любовь не исчезает никогда. И никуда.

Автор — Борис Мирза

Документальный фильм, тонко и точно передающий дух города!

За окном +8. Лето.
Летом в Питере жара!
Ты раздет, и я раздета.
Речка, солнце, хванчкара.

За окном +8. Осень.
Дождь-зануда моросит.
Мы с тобою куртки носим.
Питер листьями шуршит.

За окном зима. +8.
Заблудился где-то снег.
Листья с почками елозят, –
Распуститься или нет.

Вот пришла весна! +8.
Красота и благодать!!
Мы тулупы с себя сбросим.
Зелень в Питере опять.

Что бы в мире ни случилось.
Как бы вам ни повезло.
В жизни главное – стабильность
Всем синоптикам назло.

Автор: Эльвира Дворецкая