Большой поэт, талантливый актер, известный музыкант: для многих зрителей и слушателей Владимир Высоцкий стал «своим парнем», близким знакомым, чья смерть в далеком 80-м году воспринималась как личная потеря. Факты из его жизни тиражируются, видоизменяются, обрастают мифами. Мы попробовали отделить правду от вымысла и решили посмотреть на его творчество через призму биографии и наоборот.

Две матери

Владимир Высоцкий родился 25 января 1938 года в семье кадрового военного Семена и переводчицы с немецкого Нины Высоцкой (в девичестве Серегиной). Брак родителей продлился около шести лет: в 1941-м отец будущего поэта был призван на фронт и в семью уже не вернулся, так как в его жизни появилась другая женщина.

«Возвращались отцы наши, братья / По домам, по своим да чужим», — напишет Владимир Семенович в «Балладе о детстве» (1975).

Зимой 1942-го Нина Высоцкая и маленький Володя оказались в Оренбургской области. Мальчик жил в приюте. Мать, работавшая в несколько смен, часто навещала ребенка, обязательно с кружкой свежего молока. В ответ, как рассказывают сотрудники Музея Высоцкого, у него всегда лежал в кармане кусочек дефицитного сахара «для мамочки».

Но и со второй женой отца Евгенией Лихалатовой сложились очень теплые отношения. Вопреки всем ожиданиям, она не стала в глазах пасынка коварной разлучницей. С 1946 года маленький Высоцкий жил с отцом в квартире мачехи, которая серьезно занималась его воспитанием, в том числе развивала его музыкальный дар.

У биографов много догадок о том, почему родная мать отдала горячо любимого сына чужой женщине и предателю-мужу. Причин, вероятно, было несколько, но одна из них — бедность. Если во время войны переводчики с немецкого были людьми востребованными, то после они оказались не у дел, а сама профессия стала нежелательной. Нина много работала не по специальности, получала хлебные карточки, которых не хватало на нормальное питание Володи, и почти не видела сына. Отдать его Евгении было таким же актом материнской заботы, как и все, что она делала до этого.

Дом Евгении Степановны в Большом Каретном переулке на многие годы стал и домом Владимира Высоцкого. С ней и отцом бард некоторое время жил в Германии в городе Эберсвальд, откуда писал матери:

«Дорогая мамочка! Я Живу очень хорошо. Хожу в школу, стараюсь учиться хорошо. Папа мне делает подарки. У меня уже два новых костюма, ботинки и польто. Завтра тетя Женя закажет мне сапоги» (орфография авторская).

Евгения Степановна пригласила для Володи первого учителя музыки. Она единственная встала на сторону пасынка, когда тот заявил, что хочет поступить в театральный.

«Дома я не бывал порой неделями: ученья, занятия в поле... Так что воспитанием Володи занималась Евгения Степановна. Они с первых дней нашли общий язык, полюбили друг друга, чему я был рад», — вспоминал Семен Высоцкий.

Сам Владимир Семенович с детства считал, что у него две матери, да и сами женщины нашли в себе силы не рвать сердце мальчику и не заставляли его выбирать между ними.

«Блатнячок» для интеллигенции

Большинство читателей знают Высоцкого как поэта-песенника. Но «Татуировка», его первая композиция, появилась только в 1961-м, когда автору было 22 года. До этого он исполнял чужие сочинения, а стихи писал только для студенческих капустников. Хотя существуют текст и музыка «Пособия для начинающих и законченных халтурщиков», написанные Высоцким годом ранее. Но эту песню автор сам исключил из своего репертуара. Ранняя лирика поэта — это произведения «блатного цикла», сдобренные воровским жаргоном. Близкий знакомый Высоцкого, писатель и сценарист Артур Макаров, вспоминал:

«Хотя Володя никогда в „блатных“ делах замазан не был, он знал довольно серьезно и крепко людей из этого мира, хорошо знал».

Все дело в том, что в квартиру Левона Кочеряна, одного из ближайших друзей Высоцкого, стекался самый разный народ: от творческой интеллигенции до «урок с Даниловской слободы». Об этом мире молодой поэт и рассказывал своим слушателям.

В 1964 году Высоцкого пригласили дать концерт в Институте русского языка на Волхонке. Лингвисты одними из первых признали его «блатную» поэтику литературным явлением. А на прощание подарили только что вышедший, но уже ставший библиографической редкостью томик Ахматовой «Бег времени». Да еще и со стихами: «Кто за свободу песни ратовал? — Высоцкий и Ахматова».

После выхода фильма «Вертикаль» (1967), где Владимир Семенович сыграл главную мужскую роль и для которого написал несколько песен, он стал знаменит на всю страну. Любовь публики была огромной и... взаимной. В обнимку со своей гитарой он спускался в шахты, выступал в больницах, мог четыре часа петь для старателей золотодобывающей артели, приезжавших ради него с дальних приисков. Дело, кстати, было в бодайбинской тайге (Иркутская область), и в день выступления музыканта рейсы местных авиалиний были отменены: летчики тоже хотели послушать Высоцкого.

Травля

Такая популярность подогрела интерес к Высоцкому цензоров. В 1968 году против него началась газетная кампания, в которой участвовали «Правда», «Советская Россия» и множество других СМИ. Поэта укоряли за его «блатной цикл», называли его автором «подделок-речитативов под два-три затасканных аккорда», «грязных и пошлых песенок». Доходило до того, что Высоцкому приписывали и ставили в вину даже те песни, к которым он не имел никакого отношения.

После этого поэт, мечтавший увидеть свои произведения опубликованными, был фактически запрещен. Он так и не дождался индивидуального сборника собственных текстов. Отдельные стихи из кинофильмов появлялись в журнале «Советский экран», публиковались (иногда даже с аккордами) в небольших городских газетах.

В конце 70-х в Париже вышел альманах «Песни русских бардов», куда вошло более двух сотен его произведений. Видел ли поэт этот сборник, сказать трудно. Зато другую книгу — «Метрополь», вышедший всего в 12 экземплярах, — он точно держал в руках и даже заходил на квартиру к главному редактору сборника Василию Аксенову. Несмотря на мизерный тираж, «Метрополь» стал серьезным триггером для властей. Поэт снова оказался в гуще событий, хотя ему, не состоявшему в Союзе писателей и лишенному права публикации, репрессии почти не грозили.

Высоцкий стал участником и нескольких административно-уголовных дел. Все они связаны с его концертами и их нечистыми на руку организаторами, желающими нажиться на популярности артиста. Честное имя музыканта эти дела никак не запятнали. Но здоровья и сил поубавили.

Четыре свитера и минус два килограмма за спектакль

Помимо музыканта были у Владимира Семеновича и другие важные амплуа — актер Театра на Таганке и исполнитель роли Глеба Жеглова в телефильме «Место встречи изменить нельзя». За свою жизнь Высоцкий сыграл в 20 спектаклях «Таганки» и в 25 фильмах, к большинству из которых он написал песни.

Кинематограф долгое время не входил в число его главных жизненных приоритетов. В 1976 году он признался в одном из интервью:

«Пожалуй, в этой новой жизни я бы, в основном, писал. Время от времени просился бы поиграть на сцене. Понемногу пел бы для друзей. Ну и, наверное, снимался бы, если бы были интересные роли».

И тем не менее именно кино принесло ему и успех, и любовь зрителей, а чуть позже, в том же 1976-м, Высоцкий получил приглашение на роль Жеглова, где попробовал себя не только в роли актера, но и режиссера: он снял три серии, пока Станислав Говорухин был в отъезде.

Театр был большой любовью Владимира Высоцкого. В новенькую «Таганку», созданную выпускниками и студентами Щукинского училища, он, мхатовец, пришел после неудачного опыта в Театре им. Пушкина и недолгих скитаний по другим сценам. Приняли его «как родного» и быстро стали доверять главные роли, мешало только пристрастие Высоцкого к алкоголю. Юрий Любимов много раз объявлял об исключении актера из труппы — и много раз смирялся с тяжелой зависимостью своего гениального коллеги.

Алкоголизм чуть было не поставил под удар участие Высоцкого в постановке «Гамлета». Хотя дело было не только в этом. Несмотря на травлю, Владимир Семенович к тому моменту стал слишком известным, и театральные чиновники, обеспокоенные, как бы зрители не сотворили себе кумира, не рекомендовали его на главную роль. Пришлось Любимову выкручиваться и объяснять, что Высоцкий очень «земной» актер и именно это нужно для нового спектакля.

На самом деле Юрий Любимов объединил в своей постановке двух опальных гениев. «Гамлет» в переводе Пастернака открывался одноименным стихотворением автора «Доктора Живаго». А главную роль играл Владимир Высоцкий. И как играл! Публика выходила ошарашенная, а сам актер, по словам сотрудников Музея Высоцкого, так выкладывался, что менял за одну постановку четыре мокрых от пота свитера (элемент гамлетовского костюма) и терял в весе около двух килограмм.

Смерть Дона Гуана

Гамлет стал последним персонажем, которого Высоцкий сыграл на сцене. 21 июля 1980 года он должен был исполнить еще одну звездную и любимую зрителями роль — Свидригайлова в «Преступлении и наказании». Но еще до спектакля ему стало плохо и его заменил Михаил Лебедев. Так и остался Высоцкий в стенах «Таганки» принцем Датским.

В кино же последним оказался образ Дона Гуана, героя «Маленьких трагедий» Пушкина. Биографы видят в этом особый промысел судьбы. Владимир Семенович обожал автора «Евгения Онегина» и «Капитанской дочки». В своей книге «Высоцкий, или Прерванный полет» Марина Влади писала:

«Единственный поэт, чей портрет висит в твоем кабинете, — Пушкин. Ты собираешь только произведения Пушкина. Если ты изредка открываешь книгу, чтобы почитать, — это книга с поэмами Пушкина. Если ты цитируешь чьи-то мысли, то только Пушкина. Единственный музей, который ты посещаешь, — это музей Пушкина. Единственный памятник, к которому ты несешь цветы, — это памятник Пушкину. Единственная посмертная маска, которая лежит на твоем столе, — это маска Пушкина».

Интересно, что литературу Высоцкому преподавал Андрей Донатович Синявский, который передал своим ученикам слегка панибратское отношение к классикам. Так что даже любимого Пушкина, равно как Некрасова и Маяковского, Высоцкий пародировал в своих ранних стихотворениях.

Владимир Семенович умер 25 июля 1980 года от инфаркта миокарда, за короткую жизнь успев примерить множество масок, поработать в нескольких амплуа и стать «своим» и для академиков, и для шпаны в ближайшей подворотне.

В подражание Окуджаве

Нежная Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых, блаженных, калек, -
Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.

И легковерная Правда спокойно уснула,
Слюни пустила и разулыбалась во сне, -
Грубая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась — и осталась довольна вполне.

И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:
Баба как баба, и что её ради радеть?! -
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,
Если, конечно, и ту и другую раздеть.

Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды, примерив на глаз;
Деньги взяла, и часы, и ещё документы, -
Сплюнула, грязно ругнулась — и вон подалась.

Только к утру обнаружила Правда пропажу -
И подивилась, себя оглядев делово:
Кто-то уже, раздобыв где-то чёрную сажу,
Вымазал чистую Правду, а так — ничего.

Правда смеялась, когда в неё камни бросали:
«Ложь это всё, и на Лжи одеянье моё...»
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами её.

Стервой ругали её, и похуже чем стервой,
Мазали глиной, спускали дворового пса...
«Духу чтоб не было, — на километр сто первый
Выселить, выслать за двадцать четыре часа!»

Тот протокол заключался обидной тирадой
(Кстати, навесили Правде чужие дела):
Дескать, какая-то мразь называется Правдой,
Ну а сама — пропилась, проспалась догола.

Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, -
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла -
И ускакала на длинных и тонких ногах.

Некий чудак и поныне за Правду воюет, -
Правда, в речах его правды — на ломаный грош:
«Чистая Правда со временем восторжествует, -
Если проделает то же, что явная Ложь!»

Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата,
Даже не знаешь, куда на ночлег попадёшь.
Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, -
Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь.
Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь.
Глядь — а конём твоим правит коварная Ложь.

Владимир Высоцкий

Я не люблю фатального исхода.
От жизни никогда не устаю.
Я не люблю любое время года,
Когда веселых песен не пою.

Я не люблю открытого цинизма,
В восторженность не верю, и еще,
Когда чужой мои читает письма,
Заглядывая мне через плечо.

Я не люблю, когда наполовину
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.

Я ненавижу сплетни в виде версий,
Червей сомненья, почестей иглу,
Или, когда все время против шерсти,
Или, когда железом по стеклу.

Я не люблю уверенности сытой,
Уж лучше пусть откажут тормоза!
Досадно мне, что слово «честь» забыто,
И что в чести наветы за глаза.

Когда я вижу сломанные крылья,
Нет жалости во мне и неспроста —
Я не люблю насилье и бессилье,
Вот только жаль распятого Христа.

Я не люблю себя, когда я трушу,
Досадно мне, когда невинных бьют,
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более, когда в нее плюют.

Я не люблю манежи и арены,
На них мильон меняют по рублю,
Пусть впереди большие перемены,
Я это никогда не полюблю.

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ

В подражание Окуджаве

Нежная Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых, блаженных, калек, -
Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.

И легковерная Правда спокойно уснула,
Слюни пустила и разулыбалась во сне, -
Грубая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась — и осталась довольна вполне.

И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:
Баба как баба, и что её ради радеть?! -
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,
Если, конечно, и ту и другую раздеть.

Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды, примерив на глаз;
Деньги взяла, и часы, и ещё документы, -
Сплюнула, грязно ругнулась — и вон подалась.

Только к утру обнаружила Правда пропажу -
И подивилась, себя оглядев делово:
Кто-то уже, раздобыв где-то чёрную сажу,
Вымазал чистую Правду, а так — ничего.

Правда смеялась, когда в неё камни бросали:
«Ложь это всё, и на Лжи одеянье моё...»
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами её.

Стервой ругали её, и похуже чем стервой,
Мазали глиной, спускали дворового пса...
«Духу чтоб не было, — на километр сто первый
Выселить, выслать за двадцать четыре часа!»

Тот протокол заключался обидной тирадой
(Кстати, навесили Правде чужие дела):
Дескать, какая-то мразь называется Правдой,
Ну а сама — пропилась, проспалась догола.

Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, -
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла -
И ускакала на длинных и тонких ногах.

Некий чудак и поныне за Правду воюет, -
Правда, в речах его правды — на ломаный грош:
«Чистая Правда со временем восторжествует, -
Если проделает то же, что явная Ложь!»

Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата,
Даже не знаешь, куда на ночлег попадёшь.
Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, -
Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь.
Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь.
Глядь — а конём твоим правит коварная Ложь.