Репин и Чуковский, Чехов и Левитан, Коровин и Шаляпин, Толстой и Ге - в этой публикации мы расскажем, что объединяло знаменитых друзей из разных творческих сфер.

В 1906 году Корней Чуковский снимал дачу в финском поселке Куоккала. Однажды к нему заглянул сосед, невысокий пожилой человек, и передал письмо из Петербурга от писателя Ивана Лазаревского. Послание начиналось словами: «Пользуясь любезностью Ильи Ефимовича Репина, который доставит Вам эту записку, спешу сообщить…» Не узнавший знаменитого живописца Чуковский был поражен этой встречей.

«Казалось невероятным, что знаменитый художник, самое имя которого для множества русских людей сделалось в то время синонимом гения, может так легко и свободно, с такой обаятельной скромностью сбросить с себя всю свою славу и, как равный к равному, взобраться на убогий чердак к безвестному юнцу-литератору», — вспоминал он.

Постепенно соседи стали общаться чаще. Скромный Чуковский в книге, посвященной художнику, объяснял это тем, что зимой в Куоккале кроме него практически никто не оставался: «Начиная с зимы 1908/1909 года он стал все чаще и чаще бывать у меня (вместе со своей женою Натальей Борисовной) и нередко проводил на моей маленькой даче все свои воскресные досуги …Каждое воскресенье (если только у него не было экстренной надобности побывать в Петербурге) он часов в шесть или семь стучался ко мне в окно своей маленькой стариковской рукой (все в той же обтерханной варежке), и я, обрадованный, бежал встретить его на лестнице».

Во время одного из таких визитов Репин написал акварельный портрет жены Чуковского Марии, а в 1910 году — и самого писателя. Чуковский рассказывал, что, работая над картиной, Репин пошутил: «Натурщики делятся на два разряда: одни хорошие, другие плохие. Вы же совершенно особый разряд: от-вра-ти-тельный».

Летом на знаменитых «репинских средах» собирались писатели, артисты, певцы, художники. Чуковский тоже стал их постоянным гостем. Художник высоко ценил талант соседа. В письмах к Чуковскому Репин признавался: «Вы неисчерпаемы, как гениальный человек…», а на фотокопии портрета оставил автограф: «Дорогому Корнею Ивановичу Чуковскому — надежде великой русской литературы». Чуковский, в свою очередь, сподвиг Репина начать работу над автобиографией под названием «Далекое близкое».

Они оба хотели, чтобы книга вышла как можно скорее, но при жизни Репина она так и не была напечатана. После революции 1917 года художник не смог вернуться из Финляндии в Советскую Россию, поэтому друзьям оставалось только обмениваться письмами. В 1925 году они все-таки встретились в последний раз, когда Чуковскому не без участия советского руководства удалось приехать в Куоккалу. Позже Репин писал другу о планах приехать на открытие собственной выставки в Русском музее, но и этому не суждено было случиться: «Те, кто обещал Илье Ефимовичу сопровождать его в Ленинград и Москву, отказались выполнить свое обещание, и больной восьмидесятилетний художник был вынужден остаться до конца своих дней на чужбине». Илья Репин умер в Финляндии в 1930 году.

Константин Коровин и Федор Шаляпин

Художник и оперный певец познакомились в 1896 году на Нижегородской выставке. Константин Коровин оформлял павильон мецената Саввы Мамонтова, посвященный Крайнему Северу, а Федор Шаляпин выступал перед гостями вечера.

Сохранились воспоминания Шаляпина о первой встрече:

Был обед у госпожи Винтер, сестры известной в то время певицы Любатович, певшей вместе со мною в мамонтовской опере. За столом, между русскими актерами, певцами и музыкантами, сидел замечательный красавец француз, привлекший мое внимание. Брюнет с выразительными, острыми глазами под хорошо начерченными бровями с небрежной прической и с удивительно эффектной шелково-волнистой бородкой в стиле Генриха IV. «Кто это?» — спросил я. — «Да это Коровин Константин Алексеевич, русский талантливейший художник».

Коровин и Шаляпин вместе работали в Русской частной опере и в Императорских театрах. Художник оформлял множество спектаклей, в том числе постановки с участием друга. Именно Коровин создал эскизы костюмов Ивана Грозного и Демона для одноименных опер, одеяние индийского брамина Никаланты для оперы Лео Делиба «Лакме», костюмы героев опер «Хованщина» Модеста Мусоргского и «Аида» Джузеппе Верди.

Друзья любили охоту и рыбалку, Шаляпин был частым гостем на даче Коровина в деревне Охотино в Ярославской области. Художник вспоминал, как однажды Шаляпин с Валентином Серовым подшутили над слугой Василием. При входе в мастерскую Коровина был вбит гвоздь, на который Василий вешал свой картуз. Серов как-то вынул его и нарисовал гвоздь на стене краской.

«Василий!» — крикнул Шаляпин. Василий, войдя, по привычке хотел повесить картуз на гвоздь. Картуз упал. Он быстро поднял картуз и вновь его повесил. Картуз опять упал. Шаляпин захохотал.
Вскоре Шаляпин приобрел участок неподалеку, где архитектор Виктор Мазырин построил дом в стиле модерн по проекту Коровина. Строительство певец контролировал лично.

«Шаляпин принимал горячее участие в постройке, и они с Мазыриным сочинили без меня конюшни, коровники, сенной сарай, огромные, скучные строения, которые Серов назвал «слоновниками». Потом прорубали лес, чтобы открыть вид», — вспоминал художник.

Дружба Шаляпина и Коровина продолжилась и после эмиграции обоих. Певец уехал из России в 1922 году и прислал Коровину письмо:

Костя! Дорогой Костя! Как ты меня обрадовал, мой дорогой друг, твоим письмишком. Тоже, братик, скитаюсь. Одинок ведь!.. Как бы хотел тебя повидать, подурачиться, спеть тебе что-нибудь отвратительное и отвратительным голосом (в интонации). Знаю и вижу, как бы это тебя раздражило! А я бы хохотал и радовался — идиот!.. Ведь я бываю иногда несносный идиот — не правда ли?
Коровин приехал в Париж в 1923 году. Шаляпин помог ему устроиться художником-декоратором в парижскую Русскую оперу.

«Федор Иванович часто говорил мне, что редко вспоминает Россию, но каждую ночь видит ее во сне. И всегда деревню, где он у меня гостил», — вспоминал живописец.

Впоследствии друзьями стали и старшие сыновья Коровина и Шаляпина — художники Алексей Коровин и Борис Шаляпин.

Антон Чехов и Исаак Левитан

В начале 1870-х годов старшие братья Чехова и Левитана — Николай и Адольф — поступили в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Через два года туда же приняли и младшего Левитана — Исаака. Антон Чехов приехал в Москву только в 1879 году — поступать на медицинский факультет Московского университета.

Чехов приходил к брату на Сретенку готовиться к экзаменам. У Николая собиралась шумная компания, в которую входил и Исаак Левитан. Молодые люди быстро подружились, вместе устраивали разные шалости. Художник называл друзей крокодилами, они же придумали ему прозвище Левиафан.

«Как-то раз Антон, Коля, Левитан и еще один студент-художник скупили у лавочника апельсины и стали продавать их на улице так дешево, что лавочник вызвал полицию и студентов забрали в участок», — писал биограф Чехова Дональд Рейфилд.

Когда Чехов начал сотрудничать с юмористическими журналами, он помогал практически нищему на тот момент Левитану получать заказы на иллюстрации и карикатуры.

Лето Чеховы проводили в селе Бабкино на Истре — туда же писатель уговорил приехать Левитана. Друзья разыгрывали сценки, много шутили, Левитан от проделок товарищей быстро уставал и закрывался в комнате. Чеховы однажды повесили на дверь художнику табличку: «Торговля скороспелыми картинами ковенского купца Исаака сына Левитанова». Левитан в долгу не остался: флигель литератора скоро оказался украшен рекламой: «Доктор Чехов принимает заказы от любого плохого журнала. Исполнение аккуратное и быстрое. В день по штуке».

«Стыдно сидеть в душной Москве, когда есть Бабкино… Птицы поют, трава пахнет. В природе столько воздуха и экспрессии, что нет сил описать… Каждый сучок кричит и просится, чтобы его написал Левитан», — вспоминал Чехов.

Однажды Чехов познакомил Левитана с Софьей Кувшинниковой. Жена врача Дмитрия Кувшинникова устраивала в своей московской квартире салон, где собирались знаменитости, например бывали там Илья Репин, Владимир Гиляровский, актриса Мария Ермолова, писательница Татьяна Щепкина-Куперник. 26-летний Левитан влюбился в Кувшинникову, которая была старше его на 13 лет. Для художника она стала музой, а для Чехова — прототипом героини рассказа «Попрыгунья». Прочитав рассказ, в котором писатель вывел образы не только Кувшинниковой, но и ее мужа и самого Левитана, художник пришел в ярость. Дружба прервалась на три года.

О примирении Чехова и Левитана вспоминала писательница Татьяна Щепкина-Куперник. Однажды по пути в усадьбу Чехова в Мелихове она заехала в мастерскую к Левитану. Тот рассказал, как тяжело переживает разрыв с другом. «А за чем дело стало? Поедемте!» — ответила Щепкина-Куперник. Чехов встретил их на крыльце, друзья пожали друг другу руки, и размолвка была забыта.

За все 20 лет знакомства Левитан не написал ни одного портрета Чехова, за исключением юношеских эскизов. Последней его работой, которая осталась у писателя как память о друге, стал пейзаж, который Левитан набросал на картоне в декабре 1899 года, когда гостил у Чехова в Ялте. Это была их последняя встреча: в августе 1900 года художника не стало.

Лев Толстой и Николай Ге

В 1882 году художник Николай Ге прочитал в одной из газет статью Льва Толстого о переписи населения в Москве. В ней писатель рассуждал о задачах социологии, утверждал, что необходимо было разрушить преграды, «которые воздвигли люди между собой, для того чтобы веселье богача не нарушалось дикими воплями оскотинившихся людей и стонами беспомощного голода, холода и болезней». Мнение Толстого произвело огромное впечатление на Ге:

Как искра воспламеняет горючее, так это слово меня всего зажгло. Я понял, что я прав, что детский мир мой не поблекнул… Я еду в Москву обнять этого великого человека и работать ему… Я стал его другом. Все стало мне ясно. Искусство потонуло в том, что выше его, несоизмеримо. Это была бесконечная радость…
И Ге действительно приехал к Толстому в гости. Воспоминания об их знакомстве оставила дочь писателя Татьяна:

Мне тогда только что минуло восемнадцать лет. Помню, как, вернувшись с катка, с коньками в руках, я направилась в кабинет отца и по дороге от кого-то из домашних узнала, что у него сидит художник Ге. Мне сказали, что он приехал из своего имения, Черниговской губернии, исключительно для того, чтобы познакомиться с отцом. Отец назвал меня Николаю Николаевичу, который ласково со мной поздоровался и, обратившись к отцу, сказал: «Вы так много для меня сделали и я так полюбил вас, что и я хочу сделать для вас что-нибудь, что мне по силам. Вот я вам ее напишу».
И он кивнул на меня головой.

Толстой, однако, попросил вместо дочери написать жену Софью Андреевну. Когда работа была почти готова, Ге заявил, что картина никуда не годится. Татьяна Толстая вспоминала: «Это невозможно, — говорил он. — Сидит барыня в бархатном платье, и только и видно, что у нее сорок тысяч в кармане. Надо написать женщину, мать. А эта ни на что не похоже». Портрет художник уничтожил и через несколько лет написал другой.

Толстой и Ге стали близкими друзьями, они полностью разделяли убеждения друг друга. Ге часто гостил в Ясной Поляне, и писатель говорил: «Если меня нет в комнате, Николай Николаевич может вам ответить: он скажет то же, что я».

Ге вслед за Толстым отказался от мяса, бросил курить, заинтересовался крестьянским трудом и даже научился класть печи. «Крестьянин должен знать и видеть, что в душе у меня есть Христос», — говорил он.

В 1884 году Ге написал портрет Толстого, в котором, по его собственным словам, передал «все, что есть самого драгоценного в этом удивительном человеке». «Я помню, как доволен был Ге тем, что во время работы отец иногда совсем забывал о его присутствии и иногда шевелил губами, разговаривая сам с собой», — писала Татьяна о работе над картиной. Толстой, в свою очередь, называл Ге «одним из величайших художников, делающим эпоху в искусстве».

Николай Ге скоропостижно ушел из жизни в 1894 году, Толстой пережил друга на 16 лет.

Автор: Полина Пендина

...Ре­пина Павел Михайлович Третьяков как-то боялся … например, боялся дать ему поправить его же собственные картины. Репин был художник размашистый, широкий. Ему ничего не стоило вместо того, чтобы поправить какое-нибудь небольшое место на картине, переписать гораздо больше. И переписывал он, как говорили знатоки, иногда и к худшему. На этой почве между Репиным и Третьяковым произошел серьезный конфликт. Я помню все подробности, потому что сам пострадал при этом.

Когда у нас появилась картина "Не ждали", вокруг нее поднялись большие разговоры. Худож­ники и критики находили, что лицо человека, воз­вратившегося из ссылки, не гармонирует с лицами семьи. Об этом писали газеты и, слышно было, много спорили художники в Петербурге и в Москве. Однажды Третьяков, вернувшись из Петербурга, справился у меня, не был ли в галерее Репин. По­хоже было, что он поджидал Репина в Москву.

И действительно, через несколько дней в гале­рею пришел Илья Ефимович, на этот раз с этюд­ником и красками. Как раз в этот день Третья­кова дома не было, он уезжал куда-то на несколько дней.

— Жалко, что его нет. Ну, все равно. Дайте-ка мне лесенку, я должен сделать поправку на картине "Не ждали",— сказал он мне.

Мы знали, что Репин — близкий друг Третьякова и всей его семьи. Но как же все-таки разрешить поправку без особого разрешения Павла Михайло­вича? Мы смутились. Репин тотчас заметил наше, смущение, усмехнулся:

— Вы не беспокойтесь. Я говорил с Павлом Михайловичем о поправке лица на картине "Не ждали". Он знает, что я собираюсь сделать.

Раз так, делать нечего, — мы принесли ему ле­сенку, он надел рабочую блузу, поднялся к картине и быстро начал работать.

Меньше чем в полчаса голова ссыльного была поправлена. Окончим ее. Репин переходит с красками к другой cвоей картине "Иван Грозный и сын". Мы как ответственные хра­нители встревожились. Репин спокойно сказал нам:

— Вот я немного трону краской голову самого Ивана Грозного.

И действительно, "тронул", да так, что голова в тоне значительно изменилась.

Потом — к нашему ужасу — видим, Репин перетаскивает этюдник с крас­ками к третьей своей картине "Крестный ход в Курской губернии"...

— Здесь я прибавлю пыли. Тысячная толпа идет, пыль поднимается облаком... А пыли недостаточно.

И действительно, прибавил много пыли над голо­вами толпы. "Запылил" весь задний план.

В тот же день вечером, не повидавшись с Треть­яковым, он уехал в Петербург и из Петербурга написал Третьякову, что сделал поправки.

Третьяков, увидев поправки, был возмущен до крайности — так ему не понравилось все, что сде­лал Репин на своих картинах. С укором он обру­шился на нас:

— Как вы могли допустить? Мы пытались оправдаться

— Репин сослался на Вас.

Много дней потом, по утрам приходя в галерею, он останавливался перед картинами и принимался ворчать:

— Испорчены картины! Пропали картины! Репин писал Третьякову письма, но Третьяков не отвечал. Наконец, спустя несколько месяцев. Репин приехал в Москву специально с том, чтобы выяснить недоразумение. Когда он пришел в гале­рею, Третьяков позвал нас, то есть меня и Ерми­лова, в репинский зал.

— Подите-ка сюда, идите, мы сейчас устроим суд.
— И чем же вы нас обвиняете? — засмеялся Репин.
— А в том, Илья Ефимович, — отвечал ему очень серьезно Третьяков,— что вы самовольно сделали исправление на трех картинах, не принадлежащих Вам
— Разве это к худшему?
- Да, по-моему, к худшему. Лицо бывшего ссыльного мне не нравится. А ведь это же не мои картины, это всенародное достояние, и вы не имели права прикасаться к ним, хоть вы и автор.

— Ну, хорошо, хорошо. А в чем вы обвиняете вот их? — спросил Репин, показывая на нас.
— А в том, что они допустили вас к картинам. Они — ответственные хранители... Вы не имели права переписывать чужие картины, а они неправы; что допустили вас к поправкам.

— Значит, здесь для нас Сибирью пахнет? — пошутил Ренин.—Вот уж, действительно, не ждали.

Он хотел отделаться шуткой, но Третьяков был очень строго настроен. С тех пор он очень боялся давать Репину поправлять его собственные картины. Когда у Репина был куплен портрет Л.Н. Толстого, Третьякову показалось, что у Толстого очень румя­ное лицо. Особенно лоб. Лоб совершенно красный.

— Будто он из бани! — недовольно говорил Павел Михайлович.

Он все допрашивал нас:

— Вы видели Толстого. Не такой же у него ру­мяный лоб?

— Да,— говорю — лоб не такой румяный.
— Ну вот, и мне так кажется. Придется испра­вить.

— Сказать Илье Ефимовичу? - спросил я.

— Ни в коем случае! Он все перекрасит и, может быть, сделает хуже.
Ходил он вокруг портрета с месяц и, наконец, однажды приказывает мне:

— Принесите-ка краски, масляные и акварельные. У меня всегда имелся ассортимент красок.
Несу палитру, Третьяков берет самую маленькую кисточку и начинает убавлять красноту на порт­рете Толстого. Румянец на лбу был залессирован. Так портрет и остался, поправленный Третьяковым.

Из воспоминаний Н.А.Мудрогеля "Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее".