О вдохновении (словами поэтов)

Вдохновение - невероятное состояние, когда идеи бурлят внутри души, словно река, несущая с собой волну эмоций и чувств. Каждое слово, каждая фраза кажется особенной, словно они берут начало из самого сердца поэта и способны перенести читателя в другой мир, где правят чувства и воображение.

Вдохновение словами поэта - это нечто непостижимое и таинственное, что может прийти в любой момент и перенести его на новый уровень творчества. Это то, что делает поэзию настоящим искусством - способность перенести читателя в другой мир и показать ему красоту, которую можно найти только в словах.

Предлагаем вам небольшую подборку стихов о вдохновении. Кто еще, как не поэты, могут описать и прочувствовать его лучше всех.


Мучительный дар


Мучительный дар даровали мне боги,
Поставив меня на таинственной грани.
И вот я блуждаю в безумной тревоге,
И вот я томлюсь от больных ожиданий.
Нездешнего мира мне слышатся звуки,
Шаги эвменид и пророчества ламий...
Но тщетно с мольбой простираю я руки,
Невидимо стены стоят между нами.

Земля мне чужда, небеса недоступны,
Мечты навсегда, навсегда невозможны.
Мои упованья пред небом преступны,
Мои вдохновенья пред небом ничтожны!

Валерий Брюсов

Муза в уборе весны постучалась к поэту...


Муза в уборе весны постучалась к поэту,
Сумраком ночи покрыта, шептала неясные речи;
Благоухали цветов лепестки, занесенные ветром
К ложу земного царя и посланницы неба;
С первой денницей взлетев, положила она, отлетая,
Желтую розу на темных кудрях человека:
Пусть разрушается тело - душа пролетит над пустыней,
Будешь навеки печален и юн, обрученный с богиней.

Александр Блок


К тебе, о чистый Дух...


К тебе, о чистый Дух, источник вдохновенья,
На крылиях любви несется мысль моя;
Она затеряна в юдоли заточенья,
И всё зовет ее в небесные края.
Но ты облек себя в завесу тайны вечной:
Напрасно силится мой дух к тебе парить.
Тебя читаю я во глубине сердечной,
И мне осталося надеяться, любить.

Греми надеждою, греми любовью, лира!
В преддверьи вечности греми его хвалой!
И если б рухнул мир, затмился свет эфира

И хаос задавил природу пустотой,-
Греми! Пусть сетуют среди развалин мира
Любовь с надеждою и верою святой!

Дмитрий Веневитинов

Вдохновение


Лови минуты вдохновенья,
Восторгов чашу жадно пей
И сном ленивого забвенья
Не убивай души своей!
Лови минуту! пролетает,
Как молньи яркая струя;
Но годы многие вмещает
Она земного бытия.
Но если раз душой холодной
Отринешь ты небесный жар;
И если раз, в беспечной лени,
Ничтожность мира полюбив,
Ты свяжешь цепью наслаждений
Души бунтующей порыв, -
К тебе поэзии священной
Не снидет чистая роса,
И пред зеницей ослепленной
Не распахнутся небеса.
Но сердце бедное иссохнет,
И нива прежних дум твоих,
Как степь безводная, заглохнет
Под терном помыслов земных.

Алексей Степанович Хомяков


Вдохновенье


Когда-то чудо видел я;
передаю созвучьям ныне
то чудо, но душа моя --
как птица белая на льдине,

и хоть горит мой стих живой,
мне чуждо самому волненье.
Я скован. Холод заревой
кругом. И это -- вдохновенье...

Владимир Набоков

Вдохновение


Не часто к нам слетает вдохновенье,
И краткий миг в душе оно горит;
Но этот миг любимец муз ценит,
Как мученик с землею разлученье.

В друзьях обман, в любви разуверенье
И яд во всем, чем сердце дорожит,
Забыты им: восторженный пиит
Уж прочитал свое предназначенье.

И презренный, гонимый от людей,
Блуждающий один под небесами,
Он говорит с грядущими веками;

Он ставит честь превыше всех частей,
Он клевете мстит славою своей
И делится бессмертием с богами.

Антон Антонович Дельвиг


О муза пламенной сатиры...


О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич!
Не подражателям холодным,
Не переводчикам голодным,
Не безответным рифмачам
Готовлю язвы эпиграм!
Мир вам, несчастные поэты,
Мир вам, журнальные клевреты,
Мир вам, смиренные глупцы!
А вы, ребята подлецы, -
Вперед! Всю вашу сволочь буду
Я мучить казнию стыда!
Но, если же кого забуду,
Прошу напомнить, господа!
О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
О, сколько лбов широко-медных
Готовы от меня принять
Неизгладимую печать.

Александр Пушкин

Творчество


Проснулось мое вдохновенье,
Туманный расторгнув завес,
И вот - наяву сновиденье,
Я вижу пространство небес!

Я творчество вновь постигаю
На миг пробужденной душой
И лиру свою оживляю
Гармонией неба святой.

Я счастлив!.. Умчался я снова
В далекий, заоблачный край,
Где в радуге сна золотого
Является сказочный рай!

Но счастье на долго ли это? --
Исчезнет божественный луч,
И царство волшебного света
Задернется дымкою туч.

Опять мои думы, как челны,
Умчатся в иные края,
И снова в туманные волны
Душа погрузится моя.

Тяжелое близко мгновенье
Безмолвного, долгого сна:
Исчезнет мое вдохновенье,
Как в море спокойном волна.

И снова душа опустеет,
Иссякнет источник живой,
И звук оборвется, замлеет,
С дрожащей сольется струной...

Но быстрое время промчится,
Промчатся и сонмища туч,
И снова в груди пробудится
Таинственный творчества луч.

Проснется мое вдохновенье,
Взволнуется водная гладь,
И струн очарованных пенье
Звучнее польется опять!

Владимир Александрович Шуф


Бывают светлые мгновенья


Бывают светлые мгновенья:
Мир ясный душу осенит;
Огонь святого вдохновенья
Неугасаемо горит.

Оно печать бессмертной силы
На труд обдуманный кладёт;
Оно безмолвию могилы
И мёртвым камням жизнь даёт,

Разврат и пошлость поражает,
Добру приносит фимиам
И вечной правде воздвигает
Святой алтарь и вечный храм.

Оно не требует награды,
В тиши творит оно, как Бог…
Но человеку нет пощады
В бездонном омуте тревог.

Падёт на грудь заботы камень,
Свободу рук скуёт нужда,
И гаснет вдохновенья пламень,
Могучий двигатель труда.

Иван Саввич Никитин

Сонет 38


Неужто музе не хватает темы,
Когда ты можешь столько подарить
Чудесных дум, которые не все мы
Достойны на бумаге повторить.

И если я порой чего-то стою,
Благодари себя же самого.
Тот поражен душевной немотою,
Кто в честь твою не скажет ничего.


Для нас ты будешь музою десятой
И в десять раз прекрасней остальных,
Чтобы стихи, рожденные когда-то,
Мог пережить тобой внушенный стих.

Пусть будущие славят поколенья
Нас за труды, тебя — за вдохновенье.

Уильям Шекспир
Поделись
с друзьями!
447
1
5
11 месяцев

5 историй любви из жизни известных художников

Феминистка и переводчица, главный критик и оперная прима — такими были жены знаменитых русских художников. В нашем материале вы узнаете, за что Илья Репин невзлюбил будущую даму сердца, почему Петр Кончаловский беспрекословно слушался супругу и на какой ужасный шаг пришлось пойти жене Бориса Кустодиева.


Илья Репин и Наталья Нордман



Второй брак Ильи Репина был неофициальным (художник развелся с первой женой Верой Шевцовой, но не имел права повторно венчаться) и начался со случайной встречи в 1898 году.

Мастерскую живописца посетила княгиня Тенишева с подругой — писательницей Натальей Нордман. Чтобы занять гостью, пока он работает над портретом Тенишевой, Репин предложил Нордман почитать стихи поэта Константина Фофанова. Сам Репин их очень любил — а вот писательница декламировала их с нарочито саркастической интонацией. И на следующий день Репин писал Тенишевой: «Портрет ваш не закончен. Нам нужно повторить сеанс. Я буду очень рад вас видеть, но чтобы это больше никогда не переступало порога моего дома».

Как эта взаимная неприязнь превратилась в глубокую привязанность — неизвестно. Но уже в 1899 году художник приобрел для Натальи два гектара земли на берегу Финского залива, где вскоре появилась усадьба, названная Пенатами.

Жизнь в Пенатах была подчинена правилам, установленным женой Репина. Как противница любого неравенства, она отказалась от прислуги, поэтому гости дома обслуживали себя сами. Для этого в столовой стоял большой крутящийся стол с ящиками для грязной посуды. А по дому были развешаны объявления: «Прислуга — позор человечества», «Всё делайте сами».


Одно время она была боевой суфражисткой и сделала свой феминизм религией. Потом стала проповедовать «раскрепощение прислуги». Потом — вегетарьянство. Потом — кооперативную организацию труда, воспринятую как евангелие жизни. Потом отвары из свежего сена в качестве здоровой, питательной пищи.
<…>

Она свято верила во все свои новшества и первая становилась их жертвой. Когда она восстала, например, против шуб и мехов, составлявших, как она выражалась, «привилегию зажиточных классов», она в самый лютый мороз облеклась в какое-то худое пальтишко, подбитое сосновыми стружками, и уверяла, что ей гораздо теплее, чем нам, закутанным в «шкуры зверей». Эта «сосновая шуба» принесла ей простуду, а супы из сена — малокровие.

Корней Чуковский. Воспоминания об Илье Репине
Нордман знала шесть языков и переводила Репину иностранные газеты, получала награды на фотовыставках, увлекалась скульптурой. И даже читала лекции, о которых в возмущении писал философ Василий Розанов:

Господи, чего она не насоветовала выходящим замуж девушкам! Они если до замужества имели службу, заработок или ремесло, то, выходя замуж, должны брать с жениха письменное обязательство уплачивать жене столько «карманных» и «на булавки», сколько восхитительные «оне» получали от заработка до замужества. Потому что с какой стати девушка будет что-нибудь терять. Это — во-первых. Во-вторых, та же рассудительная и, вероятно, очень черствая девица должна оговорить в письменном условии с женихом, что за каждые роды муж должен выдавать жене по 1000 руб. (не забудьте в условии, в котором могут оказаться со временем подчистки, прописать прописью: «тысячу рублей»). <…> Для уличения будущего мужа в «пошлостях с боннами и прислугой» г-жа Нордман советует в каждой комнате квартиры заводить «граммофон» с гладкими пластинками, который бы записывал разговоры мужа.

Василий Розанов. «Женщина-пылесос и ее лекция в зале Тенишевского училища»


Нордман часто обвиняли в том, что она позорила имя Репина. Однако именно жена художника собирала и систематизировала всю информацию о его работах и материалы в прессе. Она всегда следила за состоянием Репина и, чтобы его не отвлекали от работы многочисленные гости, организовала специальный день для визитов.

В 1913 году Наталья Нордман заболела туберкулезом и, не желая быть для Репина обузой, уехала за границу, не приняв финансовой помощи ни от художника, ни от друзей. Она умерла в 1914 году.

Петр Кончаловский и Ольга Сурикова



Петр Кончаловский женился на дочери известного художника Василия Сурикова — Ольге. В их первую встречу, когда 16-летний Петр пришел к Сурикову на урок, их друг другу даже не представили, и по-настоящему они познакомились только через 10 лет. А уже через три недели Суриков писал брату:

Нужно тебе сообщить весть очень радостную и неожиданную: Оля выходит замуж за молодого художника из хорошей дворянской семьи, Петра Петровича Кончаловского. Он православный и верующий человек.
У пары родилось двое детей, отношения в семье царили идиллические. Она называла его «Дадочка», он ее — «Лелечка». Ольга была первым и главным критиком Кончаловского. Стоило ей сказать: «Не то», как художник уничтожал эскизы и принимался за новую работу. Правнучка Кончаловских Ольга Семенова вспоминала, что Петр мог спросить: «А не порезать ли мне эту картину, Олечка?» Она отвечала: «Режь, Петечка». И он резал. А еще именно Ольга собирала букеты, которые так часто писал Кончаловский.

Темпераментный художник жену слушался беспрекословно. Ее коронной фразой было: «Мы этого делать не будем». Детей Ольга воспитывала в строгости: день был расписан поминутно, а единственной приличной формой досуга считалось чтение.


Кончаловские вместе пережили Первую мировую войну и революцию, отказавшись от эмиграции.

Революцию мы воспринимали как избавление от чего-то рабского, хотя первые годы были очень трудны и полны лишений. Но мы были счастливы. Жили мы без отопления, и пришлось из всей квартиры занять одну комнату, в которой стояла чугунная печка; она отапливала нас всех, и на ней готовилось. <…> В комнате пашей стоял рояль. На огонек приходили друзья, заходили пианисты — Игумнов, Боровский, Орлов, и у нас были чудные музыкальные вечера. Петр Петрович писал портрет детей у рояля в полушубках…
Ольга Кончаловская. «Наш жизненный путь»

В 1930-е годы семья купила небольшой дом недалеко от Москвы. Несмотря на то что художник отказывался выполнять госзаказы (например, не стал писать портрет Иосифа Сталина), вместе им удалось справиться и с травлей, и безденежьем. Кончаловский умер в 1956 году, незадолго до своего 80-летия. Ольга пережила супруга всего на два года.

Архип Куинджи и Вера Кетчерджи-Шаповалова



В 1863 году в родном Мариуполе Архип Куинджи, тогда еще ретушер у фотографа, познакомился с дочерью греческого купца Елевферия Кетчерджи, который взял себе русское имя Леонтий Шаповалов.

Вера была на 13 лет младше Куинджи. В отличие от художника, она получила хорошее образование: окончила Кушниковский институт благородных девиц в Керчи. Дмитрий Менделеев писал, что Вера перевела на французский две его научные статьи. А еще она прекрасно играла на фортепьяно.

Увидев Веру, Куинджи попросил разрешения написать ее портрет. Они быстро полюбили друг друга, но Шаповалов был категорически против брака дочери с нищим начинающим живописцем. Вера якобы ответила на это: «Если не за Архипа, то только в монастырь». Тогда купец поставил Куинджи условие: сможет предоставить сто рублей золотом — сможет жениться (и это при том, что на тот момент килограмм муки стоил около 9 копеек). Куинджи уехал на заработки в Петербург. Через три года он вернулся в Мариуполь, выполнив задачу, но Шаповалов запросил за отцовское благословение еще большую сумму.


Поэтому Куинджи и Вера обвенчались только спустя девять лет, в 1875 году. Две картины художника за 1500 рублей купил коллекционер Павел Третьяков, дела пошли в гору, и купец дал согласие на брак.
Уединенный образ жизни супругов породил целую легенду. Сын художника Александра Киселева, знакомого Куинджи, писал:

Его семья состояла только из него и жены, с которою никто из ближайших соседей не мог не только познакомиться, но и увидеть ее. Кем был установлен такой режим — неизвестно. Она ли сама придерживалась этого порядка, или он был виновником ее затворничества, — никто ничего сказать не мог.

Скорее всего, это было преувеличением, так как с Верой были знакомы многие ученики Куинджи. Однако жена художника в самом деле предпочитала светской жизни ведение хозяйства: сама убирала, мыла посуду, стирала, а также вела корреспонденцию мужа.

В завещании Куинджи жене была назначена скромная пенсия, большую же часть состояния художник отправил на благотворительность. Вера такое решение поддержала. Она пережила мужа на 10 лет, занималась систематизацией его наследия. Вера умерла от голода в 1920 году в Петрограде, в разгар Гражданской войны.

Михаил Врубель и Надежда Забела



В 1895 году меценат Савва Мамонтов финансировал премьеру оперы-сказки «Гензель и Гретель». Изначально он заказал декорации Константину Коровину, но тот заболел, и работа перешла к Михаилу Врубелю. В начале 1896 года художник приехал в Петербург и на репетиции познакомился с исполнительницей роли Гретель — Надеждой Забелой. Она вспоминала:

Я во время перерыва (помню, стояла за кулисой) была поражена и даже несколько шокирована тем, что какой-то господин подбежал ко мне и, целуя мою руку, воскликнул: «Прелестный голос!» Стоявшая здесь T.С. Любатович поспешила мне представить: «Наш художник Михаил Александрович Врубель», и в сторону мне сказала: «Человек очень экспансивный, но вполне порядочный».

На тот момент Надежда Забела была намного известнее своего будущего мужа. Она окончила Петербургскую консерваторию, побывала в концертной поездке по Германии, училась в Париже.

Через несколько дней после знакомства Врубель сделал ей предложение. Своей сестре он говорил, что в случае отказа покончил бы с собой. 28 июля пара обвенчалась в Швейцарии. На момент женитьбы Врубель был настолько стеснен в средствах, что от вокзала к собору из соображений экономии шел пешком.

В Михаиле я каждый день нахожу новые достоинства; во-первых, он необыкновенно кроткий и добрый, просто трогательный, кроме того, мне всегда с ним весело и удивительно легко. Я безусловно верю в его компетентность относительно пения, он будет мне очень полезен, и кажется, что и мне удастся иметь на него влияние.

Из письма Надежды Забелы сестре


Осенью Надежду пригласили в Харьковскую оперу. У Врубеля не было заказов, и он был вынужден жить на деньги жены, создавая для нее театральные костюмы. Забела стала проводником Врубеля в театральную сферу: например, познакомила мужа с Николаем Римским-Корсаковым, с которым художник начал работать как декоратор. Саму Надежду называли «корсаковской певицей». В ее репертуаре быстро закрепились оперы композитора — «Псковитянка», «Майская ночь», «Снегурочка», «Моцарт и Сальери», «Сказка о царе Салтане» и другие.

В 1901 году у Врубеля и Забелы родился сын Савва, у мальчика была «заячья губа». Надежда ушла из театра, чтобы заботиться о ребенке, и лишь иногда давала камерные концерты. Врубелю пришлось обеспечивать семью, он очень много работал, и психика художника пошатнулась. В 1903 году Савва умер, и с этого момента Врубель стал пациентом психиатрических клиник. Жена ухаживала за ним: сняла дачу, водила на прогулки, читала вслух. В 1906 году Врубель ослеп и спустя четыре года умер.

Во время своей болезни он продолжал любить музыку, только оркестро­вая, в особенности Вагнер, его утомляла; видно, для этого он был уже слаб. Зато до самого последнего времени, когда я его навещала, я напевала ему почти все новое, что я разучивала. И он часто, видимо, наслаждался, делал интересные замечания. Любил он также, когда я вспоминала то, что пела прежде, при нем, например молитву детей из «Гензель и Гретель».

Из воспоминаний Надежды Забелы


20 июня 1913 года Надежда Забела-Врубель последний раз вышла на сцену и в тот же день скончалась — ей было всего 45 лет.

Борис Кустодиев и Юлия Прошинская



Осенью 1900 года студент петербургской Академии художеств Борис Кустодиев приехал писать этюды в Костромскую губернию. В усадьбе Высоково он познакомился с сиротой Юлией Прошинской. Она училась в Александровском училище при Смольном институте, жила на казенной квартире министерства иностранных дел, где в свое время служил ее отец, а на лето приезжала в Высоково.

Вскоре девушка поступила на службу машинисткой в Петербург, где Борис в это время заканчивал курс в Академии художеств. Сама Юлия посещала курсы при Обществе поощрения художников. В 1903 году они обвенчались.

Как мне скучать, когда я каждый день пишу, а вечером с Юликом моим дорогим разговариваю. Напротив, я переживаю теперь самую лучшую пору моей жизни — пишу картину и чувствую, что я люблю и что меня любят…

Борис Кустодиев


У пары родилось трое детей, младший из которых умер во младенчестве в 1907 году. А вскоре Борис стал жаловаться на боли в руке и мигрень. Доктора поставили страшный диагноз: опухоль в спинномозговом канале. Нужно было решить: сохранить подвижность рук или ног. По словам современников, Юлия ответила: «Оставьте руки. Художник — без рук, он жить не сможет…»

Спустя месяц после сложнейшей операции художник вопреки запретам врачей начал работать. Юлия научила его передвигаться на кресле-каталке и вместе с друзьями придумала для Кустодиева специальную конструкцию мольберта. Холст на нем можно было передвигать, а к креслу Кустодиева крепился специальный столик для кистей и красок. Пятнадцать лет, вплоть до смерти художника, Юлия была рядом с ним. Его не стало в июне 1927 года, ее — в 1942-м.

Автор: Полина Пендина
Источник: culture.ru
Поделись
с друзьями!
784
3
3
14 месяцев

Ангел для гения

Писсаро, Ренуар, Моне и Золя каждый вечер ужинали в кафе «Гербуа», близ заставы Клиши. Друзья давно заметил, что к их разговорам внимательно прислушивается совсем юная девушка с большими грустными глазами, но смотрит при этом только на Моне. Уже несколько вечеров подряд она приходит, садится за соседний столик, пьет оранжад маленькими глотками и не сводит с художника глаз. В один из вечеров Клод поднялся, подошел к девушке, молча протянул ей руку, и они ушли.


Я верю в будущее


С того дня эти двое больше не расставались. Камилла Донсье — дочь мелкого лионского буржуа — была столь же умна и покладиста, сколь и красива. Она боготворила Моне, ловила каждое его слово и каждый взгляд, и никогда не доставляла ему хлопот. Ни тебе слез, ни упреков. «Не женщина, а ангел», — говорил про нее Моне. А уж лучшей натурщицы ему и вовсе было не сыскать. Тонкая талия, густые темные волосы, правильный овал лица и глаза, в которых можно было утонуть.

Клод Моне. Камилла (Дама в зеленом). 1866

И что только она в нашла в Клоде? Ведь он в ту пору был беден, как церковная мышь. А все потому, что пошел наперекор родителям. Отец хотел, чтобы Клод стал бакалейщиком и присоединился к семейному бизнесу. Но парень, вот ведь незадача, с детства малевал картинки и ни к чему другому у него душа не лежала.

Впрочем, тот, кто не знал, что в кармане у Моне нет ни гроша, ни по чем бы не догадался об этом. Настолько статен и импозантен был художник. Одевался с иголочки, костюм заказывал у лучшего в округе портного. А когда тот жаловался, что Моне не заплатил еще за предыдущий, отвечал, словно он король: «Если вы настаиваете, мсье, я лишу вас своих заказов».

Огюст Ренуар. Портрет Клода Моне. 1875

День, когда Моне появился на пороге мастерской папаши Глейра, запомнили все. Для работы с натурой Глейр предлагал своим ученикам невзрачный табурет. Моне, явившийся на первое занятие в белоснежной рубашке с кружевными манжетами, с ходу заявил: «Эта развалина пригодна только для того, чтобы доить коров» — и уселся на край маленького помоста, находиться на котором мог лишь сам Глейр.

В этом был весь Моне, и Камилла любила его безоглядно. Уйдя из родительского дома, она принесла с собой небольшое приданое, которое вскоре после свадьбы ее супруг с легкостью растратил.

Что же касается Моне, то он до поры до времени скрывал от родных существование Камиллы, потому что подозревал, что им этот брак придется не по душе. Так оно и вышло.

Клод Моне. Женщины в саду. 1866. Камилла позировала для всех женских фигур на этой картине

Молодая семья жила в удручающей бедности. Моне не мог расплатиться с кредиторами, и вынужден был соскабливать краску со своих старых картин, чтобы на тех же холстах продолжать работу. Камилла служила моделью для его полотен. «Женщины в саду», «Дама в зеленом», «Камилла у окна», «Камилла в саду», «Камилла с зонтиком»... Он готов был писать ее бесконечно...

Красивая девушка с мягким характером, она одинаково ровно принимала взлеты и падения в карьере своего супруга. В тяжелые времена она не сетовала на холод в нетопленной квартире и скудный рацион, состоявший лишь из черствого хлеба и молока.

Ни слова упрека не сказала она своему ветреному мужу и тогда, когда он оставил ее одну, накануне родов, да еще и без гроша в кармане, а сам укатил к своим родственникам, которые согласны были приютить, но требовали полного разрыва с Камиллой.

Клод Моне. Прогулка. Дама с зонтиком. 1875

— Конечно, дорогой, поезжай, ведь это ненадолго. Там ты, по крайней мере, будешь вдоволь есть и работать в теплом помещении. А за меня не волнуйся, я отлично справлюсь.

Не найдя другого выхода, Моне уехал, но, не ужившись с родней, скоро вернулся в Париж. Всю зиму они бедствовали в нетопленном жилище, без копейки денег. А весной, чтобы не умереть с голода перебрались в деревню. Вскоре Камилла родила Моне первого сына — Жана. Верный друг Ренуар приносил им из дому хлеб, чтобы они не умерли с голоду. Полотна Моне по-прежнему не продавались. Салоны отвергали одну картину за другой, а если даже и принимали, то развешивали так, что разглядеть их было невозможно. Прекрасные картины, за которые спустя двадцать лет художнику будут предлагать миллионы франков, пока не стоили ни гроша. Да еще и критики упражнялись в остроумии, высмеивая полотна Моне на все лады.

«С позавчерашнего дня у меня нет ни одного су, а в кредит больше не дают ни у мясника, ни у булочника. Хотя я и верю в будущее, но, как видите, мое настоящее очень тяжело. Не сможете ли вы срочно выслать мне 20 франков?», — писал Клод друзьям, и они помогали, как могли. Ренуар добывал заказы у тщеславных лавочников, состоятельный Базиль присылал деньги просто так.


Она уходит от меня...


Однажды Моне узнал, что в Лондоне обретается некий торговец картинами, который знает толк в современной живописи. Пристроив Камиллу с сыном к случайным знакомым, он отправился за Ла-Манш и отыскал Дюран-Рюэля, того самого торговца. С его легкой руки картины Моне стали продаваться и выставляться в дорогих салонах. Вернувшись во Францию, Клод осыпал Камиллу цветами, драгоценностями и платьями, а в честь друзей закатил настоящий пир.

Эдуард Мане. Семья Моне в саду. 1874

Камилла спокойно приняла тот факт, что достаток наконец-то поселился в их доме. Главным для нее по-прежнему был Клод, а все остальное в глазах женщины было лишь милым приложением. Ей нравилось, что в их доме теперь были кухарка, садовник и даже гувернантка для сына. Тем более что сама она снова ждала ребенка и помощь по дому была ей просто необходима.

Дни, проведенные в Марлотт, были для нее днями высшего блаженства, жаль только очень короткими. Вскоре у них родился второй сынишка — Мишель. И оправиться после родов Камилла так и не смогла. Она быстро уставала, в течение дня то и дело норовила прилечь, а потом и вовсе слегла, терзаемая страшными болями. Врачи обнаружили у нее рак матки. «Она угасает, уходит, уплывает от меня», — писал Моне в одном из писем друзьям. Но, увы, сделать ничего было нельзя.


Последний портрет


В ту пору чета Моне жила в деревушке Живерни. Их соседом был текстильный магнат из Парижа, Эрнест Гошеде. Он слыл коллекционером и купил у Моне несколько картин. Сам Гошеде редко бывал в деревне, а вот его жена Алиса и дети предпочитали природу. Нередко, возвращаясь с этюдов, Моне заставал соседку в своем доме, ухаживающей за Камиллой.

— О, Клод, вы так талантливы. Я просто обязана взять на себя заботы о вашей больной супруге, чтобы вы могли творить и дарить людям счастье любоваться вашими полотнами. Что касается меня, то я могу глядеть на них часами и даже сутками... Вы — гений!

Лесть влюбленной женщины сделало свое дело. Теперь Клод стал смотреть на Алису совсем другими глазами...

Клод Моне. Камилла на смертном одре. 1879

Когда Камилла умерла, Клод был вне себя от горя. Вглядываясь в любимое лицо, он заметил, как меняются его краски, как превращаются из голубых в серые и даже желтые тона. Инстинктивно, не осознавая того, что делает, Моне взял кисть и стал набрасывать последний портрет Камиллы. Он проклинал себя, ругал плакал, но все равно писал. Так появилось одно из самых волнующих его произведений. Настоящий шедевр!

Никакого черного цвета!


Алиса Гошеде, мать шестерых детей, долгие годы была для Моне верным другом и любовницей. А через 13 лет, похоронив своего мужа, она добилась своей цели и стала второй мадам Моне. Они прожили вместе двадцать лет, и все эти годы Алиса ужасно ревновала Клода к покойной жене, о которой он то и дело вспоминал. Впрочем, она была женщиной целеустремленной и всегда добивалась, чего хотела, а потому через несколько лет она вытравила из памяти мужа все, что было связано с первой женой, даже могила ее была заброшена.

Клод Моне с женой Алисой кормят голубей. Венеция, 1908

Вот только портреты Камиллы разошлись по многим музеям и частным собраниям, что же касается изображений Алисы, то их не было и нет. Все двадцать лет совместной жизни Клод Моне был увлечен стогами, лилиями, Руанским собором, но никак не супругой...

...Моне пережил и свою вторую супругу, и своих детей. И умер в 1926 году в возрасте 89 лет. Его похороны были предельно скромны. Присутствовали только самые близкие: так хотел сам художник. До отправления траурного кортежа на кладбище Жорж Клемансо, знавший, насколько Моне не любил черный цвет, снял с его гроба черную материю и покрыл его обычной занавеской в цветочек: «Никакого черного цвета для Моне! Черный — это не цвет!»

Дарья Штиль
Источник: oracle-today.ru
Поделись
с друзьями!
2147
7
175
57 месяцев

Девять муз Древней Греции: чем вдохновляли творцов и какими дарами обладали?

Творчество практически каждого великого художника немыслимо без присутствия вдохновляющей его женщины – музы.

Бессмертные произведения Рафаэля были написаны с использованием образов, которые помогала создавать его возлюбленная, натурщица Форнарина, Микеланджело наслаждался платонической связью с известной итальянской поэтессой Витторией Колонной. Красоту Симонетты Веспуччи увековечил Сандро Боттичелли, а знаменитая Гала вдохновляла великого Сальвадора Дали.

Кто такие музы?


Древние греки верили в то, что каждая сфера их жизни, которую они считали наиболее важной, имеет свою покровительницу, музу. В соответствии с их представлениями, список муз древней Греции выглядел следующим образом:

Каллиопа – муза эпической поэзии;
Клио – муза истории;
Мельпомена – муза трагедии;
Талия – муза комедии;
Полигимния – муза священных гимнов;
Терпсихора – муза танца;
Эвтерпа – муза поэзии и лирики;
Эрато – муза любовной и свадебной поэзии;
Урания – муза науки.
Согласно классической греческой мифологии у верховного бога Зевса и Мнемозины, дочери титанов Урана и Геи, родились девять дочерей. Так как Мнемозина была богиней памяти, неудивительно, что её дочери стали назваться музами, в переводе с греческого это означает «мыслящие».

Предполагалось, что излюбленным местом обитания муз служили горы Парнас и Геликон, где в тенистых рощах, под звук прозрачных источников, они составляли свиту Аполлона. Под звук его лиры они пели и танцевали.

Этот сюжет был любим многими художниками Возрождения. Рафаэль использовал его в своих знаменитых росписях залов Ватикана. Произведение Андреа Монтеньи «Парнас», на котором изображён Аполлон в окружении муз, танцующих для богов верховных Олимпа, можно увидеть в Лувре.

Там же находится знаменитый саркофаг Муз. Он был найден в XVIII веке на римских раскопках, его нижний барельеф украшен превосходным изображением всех 9 муз.
Слева направо: Каллиопа (со свитком), Талия (с маской в руке), Эрато, Эвтерпа (с духовым музыкальным инструментом), Полигимния, Клио, Терпсихора (с кифарой), Урания (с жезлом и глобусом), Мельпомена (с театральной маской на голове)

Мусейоны


В честь муз строились особенные храмы – мусейоны, которые были средоточием культурной и художественной жизни Эллады. Наибольшую известность получил Александрийский мусейон. Это название и легло в основу всем известного слова "музей".
Александр Македонский основал Александрию как центр эллинистической культуры в завоёванном им Египте. После смерти его тело было доставлено сюда, в специально построенную для него гробницу. Но, к сожалению, затем останки великого царя исчезли, и до сих пор не найдены.
Один из сподвижников Александра Великого — Птолемей I Сотер, положивший начало династии Птолемеев, основал в Александрии мусейон, который соединял в себе научно-исследовательский центр, обсерваторию, ботанический сад, зверинец, музей, знаменитую библиотеку. Под его сводами творили Архимед, Евклид, Эратосфен, Герофил, Плотин и другие великие умы Эллады. Для успешной работы были созданы самые благоприятные условия, ученые могли встречаться друг с другом, вести долгие беседы, в результате были сделаны величайшие открытия, которые и сейчас не утратили своего значения.

Музы всегда изображались в образе молодых прелестных женщин, они обладали способностью видеть прошлое и предугадывать будущее. Наибольшей благосклонностью этих прекрасных созданий пользовались певцы, поэты, художники, музы поощряли их в творчестве и служили источником вдохновения.

Клио, «дарующая славу» муза истории


Её постоянный атрибут — пергаментный свиток или доска с письменами, где она записывала все события, чтобы сохранить их в памяти потомков. Как сказал о ней древнегреческий историк Диодор: «Величайшая из муз внушает любовь к минувшему». Согласно мифологии, Клио дружила с Каллиопой. Сохранившиеся скульптурные и живописные изображения этих муз очень похожи, часто их выполнял один и тот же мастер.

Существует миф о ссоре, возникшей между Афродитой и Клио. Обладая строгими нравами, богиня истории не знала любви и осуждала Афродиту, которая была женой бога Гефеста, за нежные чувства к молодому богу Дионису. Афродита повелела своему сыну Эроту выпустить две стрелы, разжигающая любовь попала в Клио, а убивающая её, досталась Пиерону. Страдания от неразделённой любви убедили строгую музу никого больше не осуждать за возникающие чувства.

Мельпомена, муза трагедий


Две её дочери обладали волшебными голосами и решили бросить вызов музам, но проиграли и чтобы наказать их за гордыню, Зевс или Посейдон (тут мнения расходятся), превратил их в сирен. Тех самых, что едва не погубили аргонавтов. Мельпомена же поклялась вечно сожалеть об их судьбе и всех тех, кто бросает вызов воле небес.

Она всегда закутана в театральную мантию, а её символ – скорбная маска, которую она держит в правой руке. В её левой руке – меч, символизирующий кару за дерзость.

Талия, муза комедии


Сестра Мельпомены, но никогда не принимала безоговорочной веры сестры в то, что наказание неизбежно, это часто становилось причиной их ссор. Она всегда изображается с комедийной маской в руках, её голову украшает венок из плюща, отличается весёлым нравом и оптимизмом.

Обе сестры символизируют жизненный опыт и отражают образ мыслей, свойственный жителям древней Греции о том, что весь мир – это театр богов, а люди в нём лишь исполняют предписанные им роли.

Полигимния, муза священных гимнов и веры, нашедшей своё выражение в музыке


Покровительница ораторов, от её благосклонности зависела пламенность их речей и заинтересованность слушателей. Накануне выступления следовало просить музу о помощи, тогда она снисходила к просящему и внушала ему дар красноречия, способность проникнуть в каждую душу. Постоянный атрибут Полигимнии – лира.

Эвтерпа — муза поэзии и лирики


Выделялась среди остальных муз особенным, чувственным восприятием поэзии.

Под тихий аккомпанемент арфы Орфея её стихи услаждали слух богов на олимпийском холме. Считаясь самой прекрасной и женственной из муз, она стала для него, потерявшего Эвридику, спасительницей души. Атрибутом Эвтерпы служит двойная флейта и венок из живых цветов. Как правило, изображалась в окружении лесных нимф.

Терпсихора, муза танца, который исполняется в едином ритме с ударами сердца


Совершенное искусство танца Терпсихоры выражало полную гармонию природного начала, движений человеческого тела и душевных эмоций. Изображалась муза в простой тунике, с венком из плюща на голове и с лирой в руках.

Эрато, муза любовной и свадебной поэзии


Её песнь о том, что нет силы, способной разлучить любящие сердца.

Поэты-песенники призывали музу вдохновить их на создание новых прекрасных произведений. Атрибутом Эрато служит лира или тамбурин, её голову украшают чудесные розы как символ вечной любви.

Каллиопа (греч. «прекрасноголосая») — муза эпической поэзии


Старшая из детей Зевса и Мнемозины и, кроме того, мать Орфея, от неё сын унаследовал тонкое понимание музыки. Всегда изображалась в позе прекрасной мечтательницы, которая держала в руках восковую дощечку и деревянную палочку – стилос, поэтому появилось известное выражение «писать высоким стилем». Античный поэт Дионисий Медный назвал поэзию «криком Каллиопы».

Урания - девятая муза астрономии, мудрейшая из дочерей Зевса


Держит в своих руках символ небесной сферы – глобус и циркуль, который помогает определять расстояния между небесными телами. Имя было дано музе в честь бога небес Урана, который существовал ещё до Зевса. Интересно, что Урания, богиня науки, находится среди муз связанных с разными видами искусств. Почему? Согласно учению Пифагора о «гармонии небесных сфер», размерные соотношения музыкальных звуков сравнимы с расстояниями между небесными светилами. Не зная одного, невозможно достичь гармонии в другом. Как богиню наук, Уранию почитают и сегодня.
Так что если хотите, пусть и вам улыбнется и обратится одна из муз Древней Греции!
Источник: anygreece.com
Поделись
с друзьями!
1775
1
25
88 месяцев

Лекция Элизабет Гилберт о том, что убивает творческих людей последние 500 лет

В 2009 году писательница Элизабет Гилберт прочитала лекцию на конференции TED. Публикуем ее расшифровку.

Я — писатель. Писать книги — моя профессия, но, конечно, это гораздо больше, чем просто профессия. Я бесконечно люблю свое дело и не жду, что когда-либо в будущем что-то изменится. Но недавно произошло нечто особенное в моей жизни и в моей карьере, что заставило меня переосмыслить мои отношения с моей работой.

Дело в том, что недавно я выпустила книгу «Ешь, молись, люби». Она очень не похожа на все мои предыдущие произведения. Она стала сумасшедшим, сенсационным международным бестселлером. В результате, теперь, куда бы я ни пошла, люди обращаются со мной как с прокаженной. Серьёзно. Например, они приходят ко мне, взволнованные, и спрашивают: «А ты не боишься, что ты больше никогда не сможешь написать что-то лучше? Что никогда не выпустишь книги, которая была бы столь же важна людям? Никогда? Никогда?»

Обнадеживает, не так ли? Но гораздо хуже было бы, если бы я не помнила, как около 20 лет назад, когда я была подростком и впервые начала говорить вслух, что я хочу быть писателем, я встречала реакцию того же рода. Люди говорили: «Ты не боишься, что ты никогда не достигнешь успеха? Ты не боишься, что унизительность положения отвергнутой убьет тебя? Что ты будешь трудиться всю жизнь, а в итоге ничего не выйдет, и ты умрешь, погребенная под несбывшимися мечтами, переполненная горечью неудачи и разочарования?» И так далее.

Короткий ответ на все эти вопросы — да. Конечно, я боюсь всего этого. И всегда боялась. И я боюсь еще очень многих вещей, о которых люди и не догадываются. Например, водорослей и прочей жути. Но когда речь заходит о писательстве, возникает проблема, о которой начала задумываться недавно, и удивляюсь, почему дело обстоит именно так. Неужели рационально и логично бояться той работы, для которой люди, предназначены? Знаете, есть нечто особенное в творческих людях, что, кажется, вынуждает нас очень сильно беспокоиться об их душевном здоровье, чего не встретишь в отношении других занятий. Например, мой отец был инженером-химиком. Я не припомню ни единого случая за всю его сорокалетнюю карьеру, когда кто-то спросил его, не боится ли он быть инженером-химиком: «Эта деятельность не мучает вас? Всё ли вам удается?» Никогда такого не было. Надо признать, что инженеры-химики в целом за все годы своего существования не заслужили репутации маньяков, страдающих алкоголизмом и склонных к депрессии.

У всех творческих людей, кажется, прочно утвердилась репутация душевно нестабильных существ.

Мы, писатели, имеем репутацию такого рода. И не только писатели. У всех творческих людей, кажется, прочно утвердилась репутация душевно нестабильных существ. Вполне достаточно взглянуть на длинный отчет о смерти ярких творческих людей за один только ХХ век, на тех, кто умер молодым, и часто — в результате самоубийства. И даже те, кто не покончил жизнь самоубийством буквально, были в конце концов прикончены собственным даром. Норман Мейлер перед смертью сказал: «Каждая из моих книг понемногу убивала меня». Крайне необычное заявление о работе всей своей жизни. Но мы даже не вздрагиваем, когда слышим нечто подобное, потому что слышали это уже сотни раз и уже осознали и приняли ту мысль, что созидательность и страдание каким-то образом взаимосвязаны, и искусство в итоге всегда ведет к муке.

Вопрос, который я хочу сегодня задать — вы все согласны с этой мыслью? Вы согласны? Потому что выглядит так, будто согласны или близки к тому. А я совершенно не согласна с таким предположением. Я думаю, что это ужасно и опасно. И я не хочу, чтобы такое отношение проследовало в следующее столетие. Я думаю, что лучше бы нам вдохновлять великие умы жить как можно дольше.

Я точно знаю про себя, что было бы очень опасно идти по этой темной дороге, учитывая все обстоятельства в моей карьере.

Я достаточно молода, мне только 40. Я способна работать ещё, пожалуй, лет 40. И чрезвычайно вероятно, что всё, что я напишу с этого момента, будет оцениваться в мире, где уже вышла одна моя книга, которая имела столь пугающий успех. Я скажу прямо — ведь здесь сложилась столь доверительная атмосфера — очень вероятно, что мой величайший успех уже позади. Господи, вот это мысль! Как раз такого рода мысль и ведет людей к выпивке в девять часов утра. И я туда не хочу. Я предпочту заниматься делом, которое люблю.

Однако, встает вопрос — как? И после долгих размышлений о том, как я должна работать, чтобы продолжить писать, я пришла к выводу, что должна создать некоторую защитную психологическую конструкцию. Что мне необходимо найти некоторую приемлемую дистанцию между собой как человеком пишущим — и моим очень естественным страхом перед тем, какую реакцию может вызвать моя работа с этого момента. И я искала ролевую модель для такой задачи. И я присматривалась к разным временам в человеческой истории и разным цивилизациям, чтобы убедиться, что кто-то подошел к ее решению разумнее, чем мы. К задаче, как помочь творческим людям преодолеть неотъемлемые эмоциональные риски созидательных способностей.

И мой поиск привел меня в Древний Рим и в Древнюю Грецию. Сейчас моя мысль сделает петлю во времени.

Древние греки и римляне не верили, что творчество вообще является свойством человека. Люди верили, что творческие способности — это дух и спутник божественного и что они приходят к человеку из далеких и неизвестных источников по неясным, неизвестным причинам. Греки звали этих божественных духов «демонами». Сократ верил, что у него есть демон, который вещал ему мудрость издалека. У римлян была схожая идея, но они называли это «свободное творческое проявление гения». И это здорово, потому что римляне не думали, что гений — это некоторый одаренный индивидуум. Они верили, что гений — это своего рода волшебная сущность, жившая, буквально, в стенах дома творца, этакий Добби, кто приходил и невидимым образом помогал художнику с его работой, формировал результаты этой работы.

Римляне не думали, что гений — это некоторый одаренный индивидуум. Они верили, что гений — это своего рода волшебная сущность, жившая, буквально, в стенах дома творца, этакий Добби, кто приходил и невидимым образом помогал художнику с его работой, формировал результаты этой работы.

Восхитительно — это именно та дистанция, о которой я говорила, и которую я искала для себя, психологическая конструкция, призванная защитить вас от результатов вашей работы. А все ведь понимали, как это работает, верно? Творцы античности были защищены от разного рода вещей, как, например, нарциссизм. Если ваша работа была превосходна, вы не могли целиком и полностью брать на себя лавры её создания. Все знали, что вам помог гений. Если ваша работа была плоха, все понимали, что у вас просто гений-калека. И именно так западные люди думали о созидательных способностях долгое время.

А затем пришел Ренессанс, и всё изменилось. Появилась новая идея о том, что индивид должен быть в центре мироздания, превыше богов и чудес, и нет больше места мистическим существам, которые слышат зов божественного и пишут под его диктовку. Так начался рациональный гуманизм. И люди начали думать, что творчество берет начало в человеке. Впервые с начала истории мы услышали, как про того или иного человека стали говорить «он гений», а не «у него есть гений».

И я вам скажу, что это была огромная ошибка. Понимаете, это позволило людям думать, что он или она является сосудом, источником всего божественного, созидательного, неизвестного, мистического, что является слишком большой ответственностью для хрупкой человеческой психики. Всё равно что попросить человека проглотить солнце. Такой подход деформирует эго и создает все эти сумасшедшие ожидания от результатов труда творческого человека. И я думаю, что именно груз такого отношения убивал творческих людей за последние 500 лет.

И если это так (а я верю, что это так) возникает вопрос, а что же дальше? Можем ли мы действовать иначе? Может быть, стоит вернуться к древнему восприятию отношений между человеком и загадкой творчества. Может быть, нет. Может быть, мы не сумеем стереть все 500 лет рационально-гуманистического подхода в одной восемнадцатиминутной речи. И в аудитории наверняка есть люди, которые подвергнут серьезному научному сомнению существование, в общем-то, фей, которые следуют за человеком и осыпают его работу волшебной пыльцой и подобными вещами. Я не собираюсь убеждать вас в этом.

Но вопрос, который я хотела бы задать — а почему бы и нет? Почему бы не думать таким образом? Ведь это дает едва ли не больше смысла, чем любая другая из мне известных концепций в качестве объяснения безумной капризности творческого процесса. Процесс, который (как знает любой, кто когда-либо пытался созидать, то есть, каждый из нас) далеко не всегда является рациональным. А иногда и вовсе кажется паранормальным.

Недавно я встретила удивительную американскую поэтессу Рут Стоун. Ей сейчас 90, и она была поэтом всю свою жизнь. Она сказала мне, что выросла в сельской местности в Вирджинии и когда работала в полях, слышала и чувствовала поэзию, приходившую к ней из природы. Это было как грозовой воздух, который подкатывался из глубины пейзажа. И она чувствовала это приближение, потому что земля сотрясалась под ногами. И она в точности знала, что надо делать — «бежать сломя голову». И она бежала в дом, где её настигала поэма, и нужно было быстро найти бумагу и карандаш, чтобы успеть записать то, что извергалось, успеть уловить это. А Рут она была недостаточно проворной. Не успевала вовремя, и поэма прокатывалась через нее и исчезала за горизонтом в поисках другого поэта. А в другие времена (я никогда этого не забуду), она говорила, были моменты, когда она почти уже упустила свою поэму. И вот она бежала в дом, и искала бумагу, и поэма проходила через неё. Рут брала карандаш в этот момент, и затем появлялось чувство, будто она могла бы ухватить эту поэму другой своей рукой, поймать её за хвост и вернуть обратно в свое тело, пока она старалась успеть запечатлеть поэму на бумаге. И в таких случаях поэма выходила идеальной, но написанной задом наперед.

Когда я услышала это, я подумала: «Поразительно, я пишу точно так же».

Это далеко не весь мой творческий процесс, я ведь не бесконечный источник вдохновения. Я мул, и путь, которым я иду, таков, что я должна просыпаться примерно в одно и то же время каждый день и трудиться в поте лица. Но даже я со всем моим упрямством сталкивалась с таким феноменом. Как, думаю, и многие из вас. Даже ко мне приходили идеи из неведомого источника, который я затрудняюсь отчетливо объяснить. Что это за источник? И как нам всем работать с этим источником и при этом не лишиться разума, а ещё луч ше — сохранить его как можно дольше?

Творцы античности были защищены от разного рода вещей, как, например, нарциссизм. Если ваша работа была превосходна, вы не могли целиком и полностью брать на себя лавры её создания. Все знали, что вам помог гений. Если ваша работа была плоха, все понимали, что у вас просто гений-калека.

Лучшим примером для меня послужил Том Уэйтс, у которого мне довелось брать интервью по поручению одного журнала несколько лет назад. Мы говорили об этом, а ведь Том большую часть своей жизни буквально воплощал собой раздираемого сомнениями художника, пытающегося обрести контроль над всеми этими неконтролируемыми творческими импульсами, которые как будто бы принадлежали ему самому.

Затем уже он стал старше и спокойнее.

Однажды он ехал по трассе в Лос-Анжелесе и внезапно услышал крошечный фрагмент мелодии. Фрагмент пришел ему в голову, как водится, неуловимый и соблазнительный, и Том захотел ухватить этот фрагмент, но не мог. У него не было ни ручки, ни бумаги, ни записывающего устройства,

И он начал волноваться: «Я забуду это сейчас, и воспоминание будет меня преследовать вечно. Я недостаточно хорош, я не могу это сделать». И вместо паники он вдруг остановился, посмотрел на небо и сказал: «Простите, вы не видите, что я за рулем? Разве похоже, что я могу записать эту песню сейчас? Если вам в действительности так необходимо явиться на свет, приходите в более подходящий момент, когда я смогу о вас позаботиться. В противном случае, отправляйтесь беспокоить кого-то другого сегодня. Идите к Леонарду Коэну».

И вся его творческая жизнь изменилась после этого. Не работа — работа всё ещё была неясной и трудной. Но сам процесс. Тяжелая тревога, связанная с ним, прошла, как только он извлек гения из себя, выпустил его туда, откуда этот гений пришел.

Когда я услышала эту историю, она начала сдвигать что-то и в моем методе работы, и однажды меня это спасло. Когда я писала «Ешь, молись, люби», я впала в тот род отчаяния, в который мы все впадаем, когда работаем над чем-то, что не получается. Ты начинаешь думать, что это катастрофа, что это будет худшей из написанных книг. Не просто плохой, но наихудшей. И я начала думать, что я должна попросту бросить это дело. Но затем я вспомнила Тома, говорящего с воздухом, и попробовала сделать то же самое. Я подняла голову от рукописи и адресовала свои комментарии пустому углу комнаты. Я сказала, громко: «Послушай, ты и я, мы оба знаем, что, если эта книга не будет шедевром, это не совсем уж моя вина, верно? Потому что я, как видишь, вкладываю всю себя в неё. И большего я предложить не могу. Так что если хочешь, чтобы она была лучше, тебе бы стоило сделать свой вклад в общее дело. ОК. Но если ты не хочешь, то и черт с тобой. Я собираюсь писать в любом случае, потому что это моя работа. Я только хотела публично заявить, что я свою часть работы сделала».

Потому что... В конце концов, столетия назад в пустынях Северной Африки люди собирались и устраивали пляски под луной, и музыка продолжалась часы и часы, до рассвета. И они были изумительны, потому что танцоры были профессионалами. Они были прекрасны, верно? Но иногда, очень редко, происходило кое-что удивительное, и один из этих выступающих вдруг становился исключительным. И я знаю, что вы понимаете, о чем я говорю, потому что вы все видели в своей жизни подобное выступление. Будто время остановилось, и танцор ступил в неизвестное, в портал, и, хотя он не делал ничего нового, ничего того, что он не делал за 1000 ночей до, всё вдруг воссияло. Внезапно он переставал быть просто человеком. Его освещал огонь божественного.

И когда такое случалось, люди знали, что это, и звали это по имени. Они соединяли руки вместе, и начинали петь: «Аллах, Аллах, Аллах, Бог, Бог, Бог». Это Бог. Любопытное историческое замечание. Когда Муры вторглись в южную Испанию, они принесли с собой этот обычай. С течением времени произношение изменилось с «Аллах, Аллах, Аллах» на «Оле, Оле, Оле». И именно это вы слышите во время боев быков и в танцах фламенко в Испании, когда исполнитель делает нечто невозможное и невероятное. «Аллах, оле, оле, Аллах, изумительно, браво». Когда человек делает нечто непостижимое — сияние Бога. И это чудесно, потому что нам это необходимо.

Но любопытная вещь происходит на следующее утро, когда сам танцор просыпается и обнаруживает, что он больше не искра Божья, что он всего лишь человек, у которого болят колени, и, возможно, больше никогда не поднимется на такую высоту. И, может быть, больше никто не вспомнит имя Бога, когда он танцует. И что же тогда ему делать всю его оставшуюся жизнь? Это тяжело. Это одно из самых тяжелых признаний в творческой жизни. Но, быть может, такие моменты не будут столь болезненны, если вы с самого начала не верили, что самое изумительное и волшебное в нас исходит от нас самих. Что это дано нам в долг из какого-то невообразимого источника на какой-то период вашей жизни. И что будет передано другим нуждающимся, когда вы завершите свое дело. И, вы знаете, если мыслить так, то это всё меняет.

Я начала так думать. И думала так последние несколько месяцев, пока работала над своей новой книгой, которая скоро будет опубликована. Её выход наполнен сверхожиданиями на фоне моего прежнего пугающего успеха.

И всё, что я говорю себе, когда я начинаю нервничать по этому поводу — это «Эй, не бойся. Не унывай. Просто делай свое дело. Продолжай делать свою часть работы, что бы то ни было. Если твоя часть танец — танцуй. Если божественное, спонтанный гений, сопровождающий тебя, решит осветить тебя своим присутствием, всего лишь на короткий миг, тогда — „Оле!“ А если нет — продолжай танцевать. И „Оле“ для тебя, в любом случае». Я верю в это, и чувствую, что мы все должны научиться такому отношению. «Оле», в любом случае, за то, что у тебя хватило настойчивости и любви продолжать делать свое дело.
Источник: cameralabs.org
Поделись
с друзьями!
1826
18
62
88 месяцев
Уважаемый посетитель!

Показ рекламы - единственный способ получения дохода проектом EmoSurf.

Наш сайт не перегружен рекламными блоками (у нас их отрисовывается всего 2 в мобильной версии и 3 в настольной).

Мы очень Вас просим внести наш сайт в белый список вашего блокировщика рекламы, это позволит проекту существовать дальше и дарить вам интересный, познавательный и развлекательный контент!